Сказочки - стр. 3

Я вздохнул, и выложил все, как на духу. Царь рассмеялся:

– Ну, потешил, парень! Горазд сказки сказывать. А еще знаешь?

Не поверил. Конечно – я бы и сам не поверил, расскажи кто такое.

– Знаю, государь – поклонился я.

– Так рассказывай. Хотя, погоди. – Царь обернулся к служанке. – Кликни-ка Машу, пускай послушает.

Царевна Марья вошла – и я напрочь забыл, о чем собирался говорить. Огромные серые глаза, коса толщиной в руку, походка плывущей лебедушки… Голос царя прозвучал словно издалека.

– Вот теперь рассказывай.

Я помедлил, отгоняя наваждение, и начал:

– Жил-был в Великом Новгороде купец…

Вернуться в деревню царь не позволил:

– Славные сказки у тебя, Емеля. Поживи-ка при дворе, потешь старика. Горницу тебе покажут, есть-пить дадут, коли надо чего будет – скажешь… вон, хоть Прасковье, горничной твоей она будет. Да, есть во дворце книжный чертог – там можешь читать, сколько душеньке угодно. И вот еще, – царь протянул увесистый мешочек. Это тебе награда за труды, да за беспокойство.

Я низко поклонился:

– Спасибо за доброту, царь-батюшка. Только мне ведь много не надо. Нельзя ли матушке награду твою передать?

– Отчего ж нельзя? Передадут. Странный ты, Емеля.

– Какой уж есть, государь.

– Ладно. Маша, проследи, чтобы гостя обиходили, как должно.

Царевна поднялась, жестом подозвала служанку и обернулась ко мне:

– Пойдем. Горницу твою покажу.

– Государыня, – смутился я окончательно. – Пристало ли тебе за мужиком ходить?

Марья улыбнулась:

– Батюшка говорит: нет стыда в том, чтобы гостю услужить. А я добавлю: плох тот царь, что от народа, который его кормит, открещиваться станет.

Я прожил в царском тереме до осени. Со временем неловкость прошла. Когда рядом не было бояр, царь становился веселым стариканом, падким до чудесных историй. А царевна… я не сразу понял, почему при одном ее появлении начинаю улыбаться во весь рот, и теряю дар речи, стоит ей со мной заговорить. А когда понял – перепугался до полусмерти и запросился домой, но царь не позволил. Нравились ему мои сказки. Да и царевна частенько приходила послушать. Или заглядывала в книжный чертог, где я проводил все свободное время. Марья всегда была приветлива, в разговорах время летело незаметно, и готов был прозакладывать душу, лишь бы это не кончалось. Но ничего не бывает вечным.

– Емельян Иванович, – Прасковья немилосердно толкала в плечо. – Проснись, Емельян Иванович! Марья-царевна тебя зовет!

Я разлепил непослушные веки

– Что случилось? Посреди ночи?

– Беда у нас. Царь-батюшка помер.

– Как помер? – вскочил я. – Вечером же здоров был!

– Был, – всхлипнула Прасковья. – А ночью удар случился. Нету больше государя нашего. Царевна плачет, тебя просит, страшно ей.

– А девушки где? А вельможи?

– Тело прибирают. Похороны готовят. Гонцов рассылают, чтобы всех собрать, кого надо. Потом Марью на царство венчать будут – тоже, говорят, дел невпроворот.

Маша с порога кинулась мне на шею:

– Емелюшка! Худо мне, посиди рядышком. Один ты живой во всем этом дворце проклятущем! остальные не люди – куклы. Заходят, вроде сочувствую, слова какие-то правильные говорят – а у самих одно на уме – кто теперь царицей молодой крутить будет. – Она зарыдала. – Ведь вечером весел был, а ночью худо стало… за лекарем послали – то и добежать не успел.

Я бережно обнял ее за плечи. Наверное, Марья вцепилась бы сейчас в любого, с кем не была связана дворцовыми церемониями. Негоже царице высказывать слабость перед подданными – но я был всего лишь гостем ее отца, деревенщиной, умеющим складно сказывать. Утром его можно будет попросить вон из дворца и забыть.