Семь моих смертей - стр. 33
Дикие.
Мальчишки-слуги схватились за ружья и торопливо заслонили собой Марану, Тук ухватил меня за рукав, дёрнул себе за спину. Первый кабан захрипел, попятился. Второй обнюхивал низкорослый орешник и равнодушно шебуршал последней россыпью буро-золотистой листвы. Я перевела дыхание, потёрла зудящую щёку и недоумённо покосилась на бордовый след на перчатке: всё-таки оцарапалась, а ведь сьера Марана…
Выстрел, больше похожий на раскат грома, грянул неожиданно близко, и кабан, коротко и пронзительно взвизгнув, рванулся вперёд. Я тоже дёрнулась было вбок, но Тук резко развернулся, толкая меня от себя. Закричал один из мальчишек-загонщиков. Я увидела, как чёрная туша врезалась в него, подбросив вверх, точно набитое соломой чучело, и не особо соображая, что делаю, бросилась в кусты и вдруг увидела в полутора десятках метров поодаль худощавого мужчину с крупным носом и почти сросшимися на переносице густыми чёрными бровями, под которыми двумя провалами темнели глаза – тоже неумолимо чёрные. Он вскинул ружьё, а потом опять прогремел выстрел. Кислый привкус свинца наполнил рот, левое плечо будто обожгло кипятком. Боль плеснула жаром, а потом сконцентрировалась в одной точке, заворочалась, словно раскаленный металлический прут, тогда как левая рука, бок онемели и почти не чувствовались. Лицо Тука неожиданно оказалось сверху, оно расплывалось, словно карандашный набросок, смытый дождём. Я поняла, что упала, падение было неестественно долгим, а приземление неожиданно мягким.
«Про выстрел Брук не рассказывал», – отстранённо, вяло подумала я, наблюдая, как пасмурное низкое небо надо мной вращается, точно падающий иссохший лист.
19. Глава 8. Охотничий домик
«Теперь, наверное, я умру. Пятая смерть. Охота закончится, слуги соберут туши убитых животных, каплю крови из тела самого крупного кабана по традиции добавят в горячее вино в кубок регента. Слуги уже погрели его там, в Королевском охотничьем доме. Нет, не в кубок. В рожок. В честь окончания охоты король делает глоток горячего вина с кровью из охотничьего рожка, прежде чем протрубить. Глупая и дикая традиция».
Мысли ворочались спутанные, невнятные. Боль почти не чувствовалась, но меня трясло от озноба и жара одновременно, губы пересохли, очень хотелось лечь, но лечь мне почему-то не давали. Чьи-то руки удерживали меня в неудобном полусидячем положении, голова запрокидывалась.
- Пятая смерть, – бормотала я. – Пятая.
На регента, если я правильно запомнили, покушались четыре раза. Что ж, хоть в чём-то я его обогнала. Эта нелепая мысль вызвала нездоровый смех, от которого мигом стало больно в груди, я тихонько захныкала, и наконец-то на губы полилась вода, холодная и невыносимо вкусная после кислоты стойкого свинцового привкуса.
Какие-то лица мелькали перед глазами, и я тщетно пыталась узнать в них те, которые показывала мне Марана. Но лицо регента – точно такое же, каким оно было на масляном портрете – не узнать не могла. Моя правая рука, слабая и беспомощная, коснулась нахмуренного лба, густых тёмных бровей, напряжённой переносицы, колючего подбородка, хищного носа, шрама на виске. Глаза тёмно-зелёного, болотного цвета смотрели на меня угрюмо, тревожно. Это лицо казалось более реальным, чем мои собственные пальцы.
Имя регента неожиданно выпало у меня из памяти, а вспомнить его казалось невероятно важным. Что это за жена, которая не помнит имени мужа? А меня как зовут?