Счастье безумца - стр. 30
От скуки я перечитал практически все книги, что у нас были, и переворошил старые вещи, лежавшие на балконе, в поисках чего-нибудь нового. Но вместо книг я наткнулся на другую, весьма неожиданную находку – старую шкатулку своего отца. Мама давно избавилась от всех его вещей и фотографий, но плоская деревянная шкатулка, видимо, завалилась вглубь одной из сумок, и ее мама не заметила. А я нашел.
Внутри было пожелтевшее фото, сделанное еще задолго до рождения Машки. Только родители, и годовалый я. "Северобайкальск, октябрь 1987" – было написано на обороте, и я вспомнил, что там жил дедушка, мамин отец, который скончался еще до того, как я стал запоминать свою жизнь. Не сказать, что находка меня обрадовала, но несколько вопросов к маме у меня появилось. Хотя бы про дедушку, которого я совсем не помню. Ведь после случившегося с отцом мы никогда не говорили о нашей прошлой жизни.
Фотографию я сложил пополам и сунул в карман, снова вернувшись к шкатулке. Тут была старая, так называемая опасная бритва, аттестат об окончании института и бумажка с каким-то набором цифр. Все кроме фотографии я сложил обратно в шкатулку и поставил ее на свою полку, не решив, что с ней делать. Поговорить с мамой хотелось как можно скорее, но дома никого не было. Взрослые повезли Машку на прививку, и я, сунув фото в карман, отправился во двор, дабы встретить их еще на подъезде к дому.
Едва я оказался на улице, как попал в поле зрения Нины Вячеславовны, ковылявшей с какими-то сумками. Едва она увидела меня, тут же принялась голосить, будто я был главным виновником того, что она устала тащить свою поклажу.
– Ну чаво смотришь то, чаво смотришь?! – накинулась она на меня, – Най сумки, тащи кверху.
– Мне нельзя, – честно ответил я, так как таранить ее баулы на четвертый этаж у меня не были ни желания, ни здоровья.
– Най, я сказала, тащи! – гаркнула она.
Не знаю, почему я просто не плюнул и не пошел прочь. Опять же, излишняя детская скромность и замкнутость, с которой я тогда ничего не мог поделать. Я подошел и взялся за ручки сумок, тут же об этом пожалев. Было тяжело, каждая весила килограмм по двадцать, а Нина Вячеславовна, шагавшая сзади, ни на минуту не умолкала, приговаривая "давай, давай, не филонь". Едва я преодолел один лестничный пролет, как боль в боку стала невыносимой, и я разжал ладони.
Сумки упали на пол, послышался звон бьющегося стекла, запахло солеными помидорами. Сам же я, схватившись за едва заживший шрам, упал рядом, пока вызванные острой болью яркие белые круги вспыхивали перед глазами.
– Ах ты ирод! – донесся голос соседки откуда-то издалека, – Ах ты паразитина такая!
Мне показалось, что она сейчас пнет меня ногой в живот, с нее станется. Но она продолжала орать на весь подъезд, ставя всех, кто ее слышит, в известность о том, что Витька Скворцов из двадцать седьмой квартиры – мразь и малолетный фашист, на которого надо написать заявление в "мялицию". Внезапно она стихла, и наклонившись, что-то подняла с пола. Боль же начала отступать, и я, подняв взгляд, со страхом увидел, что у нее в руках.
– А это чевой? – пробубнила она, глядя на фотографию, выпавшую из кармана шорт.
– Отдайте! – выпалил я.
Я пытался говорить жестко, но от боли в районе шва голос предательски дрогнул.