Рыжая - стр. 8
– Охотно верю, – примирительно говорю я, – но… дело не в этом. Есть разговор.
В глазах Тоби вспыхивает надежда, он весь подбирается. Я перестаю быть для него строгим надзирателем, я снова тот человек, который утешал его и выслушивал, особенно, когда мама уходила в себя. Мне хочется в это верить. Пусть он так и преисполнился, рассчитывая, что настало время поговорить о ней.
Он жаждет знать правду. Вероятно, он и злится на меня и отдаляется только потому, что я встал на сторону взрослых, утаивающих от него подробности, предав его доверие. Он ждет, что именно я, а не кто-то другой, расставит все по местам. Считает, что он уже не глупый ребенок и не нужно оберегать его от слов, что снова вывернут хрупкую душу наизнанку.
Тоби закрывает крышку клавиатуры и складывает руки на коленях. Он, кажется, даже дыхание задерживает в этот момент.
И всего на минуту мне думается, что я мог бы исполнить его желание. Разделить с ним боль и облегчить душу, а заодно залатать трещину между нами. Больше не было бы меня и его по отдельности перед лицом того, что на нас обрушилось. Были бы мы.
Я прикрываю глаза и произношу все это про себя:
Она не просто умерла, а покончила с собой. Тебе двенадцать и ты обязан знать, что такое самоубийство. Она не хотела жить. Не хотела нас. И это случилось не тогда, когда она сняла номер в отеле и, распахнув занавески, чтобы видеть огни ночного города, поднесла компактный кольт к виску, а намного, намного раньше. Ты был слишком мал, чтобы знать, но я слышал, как они ругались с отцом. Во время ссор она часто говорила ему, что все это – семья, дом, удел буржуазной домохозяйки – вовсе не то, к чему она стремилась всю свою жизнь. Она мечтала стать пианисткой. Не оставляла эту мысль, когда появился я, но второй ребенок стал надгробным камнем на могиле ее юношеских устремлений. Она поняла, что слишком увязла, и обратного пути уже нет. В тот год она впервые попала в больницу. Через пять лет – ты, опять же, не помнишь – еще раз. У нее была целая коробка разноцветных пилюль, принимая которые, она становилась такой, какой ты ее запомнил, – нашей доброй, нежной и ласковой, но чуть печальной матерью. Но ее грызли сожаления, уничтожали умершие мечты, пока она не решила умереть вслед за ними.
Я могу ошибаться. Но у меня было целых полгода, чтобы собрать воедино все крупицы пазла – все их перепалки с отцом, все ее побывки в больнице, все ее фотографии с концертов в юности, все ее тоскливые взгляды и вечера за роялем, когда она не играла, а просто сидела, уставившись перед собой, и меланхолично гладила клавиши.
Но, знаешь, я чертовски зол на нее. Меня вырастили с мыслью, что мы не выбираем свой путь. Мне тоже многое не нравится в моей жизни, но кому-то пришлось куда хуже. Деду и отцу. Дед даже не закончил школу, отец воевал и… всегда делал, что должен. Почему и маме было не продолжать в том же духе? Просто быть тем, в ком мы нуждались.
Ты нуждался.
А я…
«Так и вы, когда исполните всё повеленное вам, говорите: мы рабы ничего не стоящие, потому что сделали, что должны были сделать».
Библия затерялась среди маминых лекарств в тумбочке и покрылась пылью. Я забрал ее к себе, но вовсе не для того, чтобы искать ответы или точку опоры среди рушащегося мира. Я ищу слова, что сказал бы маме, если бы у меня была возможность отговорить ее от последнего шага.