Рыжая - стр. 13
Я не спрашивала о нем.
Мама сама заводит об этом речь. И это, наверное, самый ужасный день в моей жизни. Как мне казалось тогда, ведь после… после ужасных дней становилось все больше. Их количество множилось в геометрической прогрессии.
Этот разговор стал началом конца.
Мама вернулась с работы раньше времени, и я, конечно, же, сразу забеспокоилась, ведь такое уже случалось. Как-то раз мама ушла с неплохой должности из-за домогательств начальника, а следующие месяцы для нас стали голодными и трудными. Но она была слишком гордой и смелой, чтобы терпеть подобные вещи даже ради выживания. Тогда она была рассержена, смятена, но улыбалась, довольная своей маленькой победой.
Сегодня на ней нет лица. Кожа посерела, под глазами залегли глубокие тени, густые волосы утратили свой блеск. Она выглядит ужасно усталой. И мне хочется спросить, плакала ли она, и что ее так сильно огорчило, но я терпеливо жду, прежде чем она сама начнет этот разговор.
Она хлопает по постели рядом с собой, приглашая.
Приготовленный мной скромный ужин остывает на столе. Она явно не хочет есть, а я так взволнована, что кусок в горло не лезет.
– Я планировала отложить этот разговор на потом, – тихо говорит она, – но… обстоятельства изменились.
Я киваю. И серьезность, с которой я смотрю на нее, вызывает у мамы умиление. Она улыбается уголками губ и заправляет прядь волос мне за ухо. Я чувствую, что ей так и хочется сказать что-то хорошее, доброе и ободряющее, чтобы поощрить меня, но она сама обозначила правила. Серьезный разговор. Неприятный разговор. Сантименты подождут.
– Тебе пора узнать немного… о своем отце, – заявляет мама, а я давлюсь рвущимся наружу протестом. Нет. Не пора. Я не хочу этого. Давай оставим все как есть. Она словно читает мои мысли. Добавляет: – А после я все тебе объясню. Для чего это нужно.
Я мотаю головой.
– Шарлотта, – в голосе мамы прорезается сталь. Ей не нравится быть со мной строгой. Я толком и не могу вспомнить, когда и при каких обстоятельствах до того она повышала на меня голос или проявляла жесткие черты характера. А мама может быть такой. Иначе бы мы не выжили. Лично я не даю ей повода. Я знаю, как ей тяжело, и не хочу стать еще одним неудобством – большим, чем я уже есть.
– Прости, – кое-как удается выдавить мне.
Мама смягчается. В ее голубых глазах нет злости, только печаль. Она отводит взгляд и задумчиво разглаживает складки на покрывале. От нее пахнет дешевыми духами и типографскими чернилами, ведь последние несколько лет она работает именно там. Это запах дома. Запах спокойствия. Я втягиваю его в себя, чтобы успокоить бурю, зарождающуюся в душе.
Мама не сделает мне зла. Если она что-то решила, это для нашего же блага. Ее и моего. Я обязана это принять.
– Выслушай меня. – Она тянет меня к себе и устраивает головой на коленях. Ее пальцы, ловкие, натруженные руки машинистки, порхают над моими волосами, она перебирает пряди. Она тысячу раз говорила, как ей нравятся мои волосы – их безумный, вызывающий огненный цвет. Чаще всего она говорила это, когда я, стоя перед зеркалом, ожесточенно дергала их расческой, силясь вырвать с корнем. Я завидовала ее густым темно-каштановым волосам, шелковистым и плотным на ощупь. Моя грива пушится и без должного ухода торчит дыбом, делая меня похожей на пылающий факел. Это одна из тысячи причин, почему мне стоит не испытывать малейшей симпатии к своему отцу, кем бы он ни был, ведь я унаследовала ненавистную масть от него. Не от мамы. Она прекрасна, как благородная чайная роза в старинном саду. Она слишком прекрасна для той жалкой жизни, что мы ведем.