Рядовой Иван Ященко - стр. 30
– А у нас ещё конопля по краям полей росла, – вспомнил Иван, – нашелушишь горсть зёрен – и такая вкуснота!
– Ну, – согласился Семён, – масло же в них. У нас даже давили масло из конопли – такая благодать с картошкой…
Вдруг Иван остановился, поражённый внезапной мыслью, повернулся лицом к полю:
– Сеня, а что будет с полем, с урожаем, а? Кто убирать будет, немцы?! Или наши?
– Поджечь бы его, – вздохнул Семён, – чтобы фашистам не досталось.
– Нет, жалко. Хлеб ведь. Сеяли люди, им надо будет что-то есть зимой. Или фрицы не дадут им?
Постояли в раздумье, будто от их решения зависело, будут ли местные сельчане с хлебом или нет.
Второй день свободы закончился в лесу, где наткнулись на поляну, заросшую чёрной смородиной. Ели ягоду, смеялись, хотя чувство голода от такой пищи не убывало.
– Я со своей девушкой по ягоды ходил, – вздохнул Семён, – жимолость раньше всего поспевала.
Иван засмеялся:
– Я такого названия не слыхал. Возле нашей деревни берёза да осина и поля. Огромные поля – нашему колхозу тринадцать тысяч гектар принадлежит… Жимолости нет. Земляника да костяника на полянках в лесу. Ну, возле речки боярка поспевает, рябина. Шиповник тож. А синих этих нет.
– Жениться хотел, – раздумчиво продолжил Семён, – хотя некоторые мои друзья говорили, что рано. «Успеешь хомут на шею надеть». А вот и не успел. Жалко. Мог бы ребёночка сделать. Осталось бы на земле продолжение моё, если меня убьют.
– А сколько тебе лет?
– Дак это – девятнадцать исполнилось как раз перед войной, двадцатого числа.
– Всего лишь? Я думал, ты старше…
И была ещё ночь, и был рассвет. Какая-то пичуга посвистывала, приветствуя пробуждение беглецов.
– Ишь ты, – сказал Иван, вслушиваясь в пение птицы, – будто и войны нет. А у нас летом жаворонки, особенно в жаркий день. Поднимется он над полем, трепещет крыльями, стоит на одном месте, только вроде качает его чуть вверх, чуть вниз, и льёт оттуда, кажется – из-под солнца, свои трели. И долго-долго так. А когда упадёт вниз, в пшеницу, то уже другой трепещет вверху и поёт…
Шли на восток, но чувствовалось, что линия фронта где-то очень далеко.
В одном месте, на выходе из леса, продрались через заросли кустарника и вдруг наткнулись на стенку сарая. Выглянув из-за угла, Иван увидел широкую распахнутую дощатую дверь этого строения, очевидно сеновала, дальше, шагов за двадцать, плетень с неказистой калиткой во двор и задняя стена дома, ещё дальше – крыльцо, закрытое с трёх сторон. Дверь в дом и ступеньки, обращённые в сторону улицы, отсюда были не видны.
Семён тоже выглянул, сказал негромко:
– В сараюхе, может быть, найдётся что-нибудь из жратвы, а?
– Разве с огорода что, – отозвался Иван, – рискнём.
В три прыжка к двери – и в сарай. Здесь действительно было сено, пахло скошенными травами, и они едва не задохнулись духмяным запахом. Стали осматриваться в полусумраке, но в этот момент послышались шаги и кашель. Шёл мужчина, несомненно, в сарай. Парни отшагнули от двери в разные стороны, затаились.
В проём шагнул хозяин и остановился, сразу почувствовав неладное:
– Матка боска!
– Тихо! Тихо! – разом предупредили его негромким шёпотом товарищи.
– Да, да, тихо, – отозвался мужчина, – молчу.
Было ему, судя по фигуре и по лицу, за пятьдесят.
– Отец, скажи: в доме у тебя немцы есть?