Русалочьи сны, или Наречённая плакучей ивы - стр. 9
Священнику богобоязненный перечить не посмеет, отец Дионисий почитался местными чуть ли не святым, если бы не грозил за то грехом лицемерия и карами небесными на головы тех, кто не понимает закон Божий не из заблуждения, а по льстивой надобности. Суровый был отец Дионисий, хотя скоро, он сам так говорил, призовёт его Отец Небесный.
И всё же пока не призвал Ладе и Богдану на радость. Его покойная супружница не зря матери Лады пообещала, что обвенчают дочь в свой час в той самой церкви, где и крестили. Лада почему-то не любила бывать в храме, неуютно ей там становилось, зябко, образы со стен смотрят осуждающе, вот того и гляди пальчиками погрозят, так в детстве казалось. А после в девичью пору стало мерещиться, что святые и даже Богородица смотрят на неё печально, будто нет спасения заблудшей душе.
Лада пробовала молиться, желая доверить решение своего вопроса высшим силам, но сама чувствовала: за словами — пустота. Когда прошло достаточно времени, чтобы баба Хрися вернулась, в замке повернулся ключ. Лада встала на ноги, чтобы гордо отвергнуть все сделки с совестью и с сердцем, но в чулан пришла не нянюшка хозяйки, а Глафа.
Глухонемая несла полупустое ведро с водой, из открытого проёма двери потянуло свежестью озёрной, Лада спросить хотела, отнесла ли немая ленту к Богдану, да та сама разжала пустую руку, чтобы затворница увидела свой подарок.
— Снесла? — спросила Лада шёпотом, будучи уверенной, что Глафа пришла втайне от бабы Хриси. Не могло быть у них общих дел.
Девица кивнула. Поставила ведро на пол, прижала палец к губам, призывая молчать, и поманила Ладу. Подойди, мол, и лампу возьми.
Лада вдруг вся затрепетала, будто её на волю выпустить собирались. Почувствовала лёгкость в груди, желание прикрыть рот ладонями, чтобы смех наружу не вырвался. Откуда поселилась такая уверенность, что всё будет хорошо? Ноги сами пошли к Глафе, а та только улыбалась хитро и всё махала, звала к себе.
А потом как схватит Ладу за руку и потянула вниз, присесть на корточки. Лампу поставили на тот самый табурет, на котором давеча баба Хрися сиживала, Глафа села на пол и принялась что-то тихонько насвистывать, пальчиком круги на воде выписывать. Протянула Ладе, которая ни могла пошевелиться, ленту и знаком показала: бросай в воду.
Подчиняться не хотелось, Ладе сделалось так тоскливо, будто стоит она на берегу озера Ильмень и раздумывает, глядя на его спокойные воды, уж не бросится ли с горя, оглядывается, не остановит ли кто, хочет, чтобы остановили, а вода уже шепчет: «Здесь песни слагают о любви, здесь девы вечно молоды! Иди к нам, сестрица, ступай по водице, под озером хватит на всех нас землицы».
Голос тоненький и в тоже время сильный, красивый, чарующий. А за спиной непроглядный тёмный лес, скоро из него выйдут люди и уведут её к постылому жениху.
Лада наклонилась над водой, желая разглядеть картинку, и вдруг поняла, что картинки нет, и воды нет. Она стоит во дворе помещичьего дома позади людей, согнанных смотреть, как секут какого-то бедолагу. Немолодой, худой, лежит на полати, выволоченной на двор, и на спине расцветают бордовые полоски, и кожа слазит, обвиваясь вокруг толстого хлыста.
Лада хотела уйти, потому что смотреть на такое выше её сил, и тут бедолага в очередной раз закричал что есть мочи, по-звериному, поднял голову, и она узнала отца. Попятилась, зарыдала, хотела закрыть лицо руками, а кто-то схватил её за запястья и не дал того сделать.