Руда - стр. 15
– Нравится, – сказал Егор.
– Исподнего наготовила. А это… – она зубами растягивала узелок на платке. – Это на сапоги. Хотела послать тебе в Тагил, думала – долго еще не увижу.
Слезы покатились градом. Старуха бережно положила платок с неразвязанным узелком в сундучок и провела по лицу маленькой сморщенной ладонью.
– Ой, боюсь я, Егорушка! Строгости здесь безмерные, а пуще всего за самовольство. Генерал теперь новый. Ссыльного одного за побег за секли до смерти. Похоронили за валом, на Шарташской дороге, не скрываясь. Мне пастух сказывал.
– Так я, мама, не ссыльный, а школьник.
– Всё равно, за ученье служить должен, где прикажут. Что же теперь делать, Егорушка? Ведь обратно пошлют или что того хуже сделают.
– Не знаю. Только завтра я в Главное заводов правление пойду и объявлюсь. Надоело мне прятаться. И врать ничего не буду. Скажу как есть.
У Маремьяны слезы высохли. Не плачет, деловито обсуждает, как лучше. Егорушку подбодряет. Пожалуй, с повинной идти будет всего вернее. Первая вина, да неужели не простят! Она сама пойдет к генералу, в ноги ему поклонится, ручку поцелует…
– Ну, мать, тогда я лучше опять в бега!
– Что ты, что ты, сынок! Я так это, по слабости своей сказала. Что я еще могу? Только не надо в бега. Страшно: беглых как зверей ищут! Весной нынче сбежали из тюрьмы разбойники. Их на работу вывели – подвал винный рыть у крепостной стены. А они, трое их было, бревно из палисада вывернули, цепи с одной ноги сбили, – через ров и в лес кинулись. Сюда, в Мельковку, солдаты прибегали, по дворам шарили, сено у нас кинжалами тыкали. Не поймали. Те, говорят, на Горный Щит ушли.
– Что за разбойники?
– Читали потом на базаре указ о поимке. Главный-то у них – Макар Юла.
– Юла?!
– Да. Слыхал про него?
– Н-нет. Ничего не слыхал.
В ворота крепости Егорушка шагнул как в тюрьму. Теперь, если самому не объявиться, всё равно увидят, узнают, арестуют. Шел по улице, густо и мягко усыпанной угольным порошком, и боялся поднять глаза. Перед ним шла его длинная утренняя тень.
Мать заставила надеть новую рубаху. Это было всего хуже. Идти в Главное заводов правление таким одуванчиком! Егору хотелось сжаться, стать невидимым, а тут кто и не хочет, так посмотрит: что за щеголь? Но нельзя и обидеть мать, – может, в последний раз видятся.
Город был шумен – за плотиной, на торговой стороне, кончился базар. Бабы несли корзины золотистых карасей. Степенные кержаки поглаживали на ходу бороды и никому не уступали дороги. Прорысили киргизы, приросшие к коротконогим лошадкам. Манси в звериной коже уныло нес туесок прошлогодней клюквы: видно, никто не купил.
По широкой плотине везли пушку новенькую, – пробовать будут, значит. Слева внизу, где Исеть скрывалась под крышами фабрик и мастерских, – лязг, скрежет, грохот. А справа – спокойный пруд, пахнущий тиной и рыбой. По берегу пруда, в садах, – дома горного начальства. Вот и каменное здание Главного заводов правления.
Егор поднялся в канцелярию. Первая палата, длинная и светлая, тесно уставлена столами. Копиисты, писчики, канцеляристы, подканцеляристы трещат гусиными перьями, стучат кругляшками счетов. «Горные люди» и просители обступили столы, отовсюду слышен приглушенный гул разговоров. В воздухе стоит тошнотворный запах чернил, сургуча и сгоревшего свечного сала.