Рождественские рассказы - стр. 4
– Позвольте-с… Чем эта елка не елка? Вот-с… Для генеральских детей прямо…
– Орясина!
– Что вы, ваша честь! Елка самая кудрявая и первого калибра. Ведь елка, ваша милость, не веник, она не должна букетиться. Елка, понятное дело, рогатиться должна…
– Но все же она должна быть гуще. А эта гунявая такая…
– Сейчас такую точно повар для графских детей взял. А вот-с… Эта еще пофигуристее. Генеральским детям в самый раз…
– Верхушка гола.
– Верхушка? Так верхушку-то спилить можно. Зачем она, верхушка? Теперь у аристократов даже мода, чтоб верхушки спиливать.
– Вот разве что верхушку-то долой…
– Любезное дело. Статского генерала Пафнутьева изволите знать? Сейчас для их деточек взяли.
– Вот как вы врете! Пафнутьев бездетный, у него нет детей. Он даже вдовец.
– Виноват, ваше сиятельство. Стало быть, я перепутал. А эта елочка аховая.
– Ну а почем?
– Да чтоб не торговаться с вашей милостью, так как вы дамы нежные…
Торговец объявляет цену.
Начинается торг.
В рождественское утро
Дворники дома № 44 еще с вечера, то есть в сочельник, наносили жильцам дров, убрали мусор и отбросы и уж в рождественское утро были совершенно свободны.
Даже тротуарные тумбы вымазали они маслом с сажей с вечера, и для утра осталась только одна забота – слегка посыпать откосы у тротуара желтеньким песочком. Дворников было трое в доме № 44 – старший и два младших, то есть подручных, и случилось так, что ни одному из них не пришлось быть дежурным ни в ночь на Рождество, ни в рождественское утро. Всю ночь они спали спокойно – младшие в жарко натопленной хозяйскими дровами дворницкой при свете сильно коптившей маленькой жестяной лампочки, а старший, который жил с выписанной из деревни женой и двумя ребятишками, – в каморке за дворницкой, при свете лампадки, горевшей перед иконой в фольговой ризе, по бокам которой в киоте были две обгорелые венчальные свечки, перевязанные розовыми ленточками. Каморка дворника, как ни была мала, все-таки была разгорожена розовой ситцевой занавеской. За занавеской стояла кровать дворницкой пары, и сверху над кроватью висела на шесте детская зыбка в виде простого осинового корыта, с грудным ребенком, а перед занавеской, у крошечного окна, стоял стол, и на нем лежали паспортная книга и санитарная тетрадь и стояла чернильница с вечно обмокнутым в нее пером.
Старший дворник проснулся первый от удара в колокол на соседней колокольне. Он толкнул в бок жену и спросил заспанным голосом:
– Акуль!.. Никак это уж к ранней обедне?
– Спи. Чего будишь! К заутрене.
– Да так ли? Надо посмотреть, который час.
Он спустил босые ноги с кровати и вышел из каморки в дворницкую, чтобы посмотреть на часы. Часы показывали пятый час в начале.
– И в самом деле, к заутрене, – пробормотал он, напился попутно воды ковшом, висевшим около водопроводного крана, снова прилег на кровать, но уже заснуть больше не мог. В голове его мелькнули сегодняшние праздничные деньги, которые он, вместе с своими подручными, соберет по жильцам. Праздничные разгуляли его, и он стал о них мечтать.
«Хорошо, кабы рублишек семьдесят насбирать, – думал он. – В прошлом году шестьдесят два насбирали. Тридцать один мне пришлось и по пятнадцати с полтиной подручным. В прошлом году в двух номерах немки жили, а немки народ жадный. Одна тогда даже рубль дала. А теперь в этой квартире купец живет. Купец ласковый. Сколько раз я его пьяного в четвертый этаж до квартиры доводил, и наутро всегда три гривенника либо двугривенный. Потом полковница у нас жила. А она собачница. Ейные собаки у нас черную лестницу грязнят. А мы чистим ее. Так неужто уж эта на двух рублях отъедет. Вчера я говорил горничной: „Скажите госпоже полковнице, что при таких порядках нельзя. У нас дом чистый. Санитарная комиссия требует… Доктор каждую неделю ходит и нюхает“. Должна за собак рубля два отдельно дать. Я предупредил. Неужто она без понятиев к жизни!»