Рейс в одну сторону 5 - стр. 37
Он устало выдохнул: надоела ему эта кутерьма, когда все вдруг превратилось в какую-то кашу. После того, как госпиталь тряхнуло в первый раз, все кровати сдвинулись в одну сторону. Кто-то из пациентов чудом удержался на тех кроватях, а кто-то с них слетел, и теперь, лежа на полу, не в силах был подняться.
Следующие толчки только усугубили ситуацию, сбросив с кроватей тех, кто на них чудом удержался после первой тряски.
Потом, с чудовищным скрежетом, госпиталь встал на место, тряхнув напоследок левой своей стороной, словно ее отцепили от крюков, бросив на твердую поверхность. Зубы Горелкина стукнулись друг о друга, и он сильно прикусил язык. Следователь даже выругаться не смог от боли, а ведь так хотелось.
Свет снова включился, но никак не желал гореть ровно: постоянные вспышки, какие-то щелчки, хруст, будто кто-то над ухом жевал чипсы… Все эти звуки настолько раздражали Горелкина, что он хотел просто оглохнуть. Да, вот такое обычное желание больного усталого человека, оказавшегося в неприятной обстановке, из которой, казалось, не было выхода. Если б такое случилось с ним, когда он был моложе, тогда бы он смог пережить это спокойно. Но вот сейчас, когда он заболел неизвестно чем, и все рушится буквально на глазах, когда, того и гляди, весь госпиталь либо потонет, либо провалится в бездну – вот в такой обстановке Горелкину хотелось, чтобы исчезли все его чувства, все ощущения, которые говорят человеку только об одном: о страхе неминуемой близкой смерти.
Следователь сидел на кровати, держась за ее железную спинку, и все слушал и слушал нескончаемый грохот. И тут в нем проснулась надежда: когда-то это должно закончиться! Не бывает так, чтобы всё, даже самое плохое и страшное длилось бесконечно. И даже если оно будет продолжаться очень долго, то и к этому можно привыкнуть – человек ко всему привыкает…
Эти беспокойные мысли пронеслись в его голове и тут же улетучились, уступив место другим, более светлым: что он будет делать, когда все уляжется? Ответ пришел тут же: будет выбираться из этого дурацкого госпиталя, ведь ему стало намного лучше. Или же подождет, пока… А чего он, собственно, будет ждать: когда сюда вновь придет с наручниками тот самый Геннадий Винверович, чтобы приковать его к кровати, как того бедного слесаря, или вернется Могильный, и вколет ему чего-нибудь странное?
Да, тут было о чем подумать. И подумать надо серьезно. Во-первых, что это была за тряска: либо это результат продолжавшейся диверсии террористов, либо последствия подводного землетрясения, или как оно там называется? Во-вторых, как теперь поступят с пациентами горе-врачи, ушедшие из госпиталя в неизвестном направлении, и появится ли здесь вообще хоть кто-нибудь из медперсонала? Ему-то лично все равно – ему и так намного полегчало, но вот те люди, которых бросило в одну огромную шевелящуюся кучу благодаря той чертовой качке – они-то уж точно пострадали, и им требовалась помощь.
А сможет ли он им помочь, если встанет сейчас со своей кровати и, пошатываясь от слабости, пойдет туда, где практически все пациенты лежат вповалку? Нет, такой уверенности у Горелкина не было, и он, снова закрыв глаза, почувствовал, как его голова становится пустой, будто из нее испаряются все мысли. Это странное ощущение длилось недолго, но за это короткое время Горелкину показалось, будто кто-то физически тянул из него все силы. Он посмотрел туда, где в последний раз видел медсестру Могильного, наверное, все еще сидевшую на своей кровати – тьма в тот момент снова вступила в свои права, и глаза следователя никак не могли привыкнуть к бездонной черноте. «Хоть бы еще раз мелькнуло, что ли», – подумал он, вспомнив, как еще недавно его ужасно раздражало мерцание света, а теперь он чуть ли не молил, чтобы на секунду загорелась хотя бы одна дежурная лампочка. Конечно, это не позволило бы ему увидеть, что творится вокруг, но все же, ему нужен был хоть какой-то проблеск надежды, что все наладится. Да, смешно рассуждать о том, что всё, вставшее с ног на голову, вдруг придет в норму. Чудеса, конечно, иногда случаются, но здесь – по истине заколдованное место, куда не проникнет ни одно, пусть даже самое пустяшное, волшебство.