Развод в 45. Начать сначала - стр. 10

Руки… казались не моими. Безжизненные, отстранённые, как будто кто-то подменил их на чужие, бесполезные. Кожа была бледной, почти прозрачной, с синеватыми прожилками вен, которые проступали слишком ярко. На тыльной стороне левой ладони красовался пластырь, под которым угадывался след от капельницы – маленькая, болезненная точка, окружённая лиловым синяком. Пальцы не хотели сжиматься в кулак, словно забыли, как это делается.

Я лежала, утопая в вязком ощущении слабости, как будто каждую клетку залили густым, липким сиропом. Мышцы не держали, суставы ныли, даже простое движение бровями требовало усилий. Дышать было трудно – воздух заходил обрывками, неровно, грудь сдавливала невидимая тяжесть. Лёгкие работали, но каждый вдох давался с трудом, словно я забыла, как дышать естественно.

Запах. Острый, химический, въедливый. Дезинфекция смешивалась с чем-то металлическим, больничным – запахом стерильности и человеческого страдания, въевшимся в стены, в простыни, в сам воздух. Он щекотал ноздри, заставлял сердце биться быстрее от подсознательной тревоги. Где-то вдалеке пахло едой – пресной, безвкусной больничной кашей, и этот запах почему-то вызывал тошноту.

Шум вокруг был далёким, приглушённым, словно доносился сквозь толщу воды. Писк монитора – ровный, навязчивый, отсчитывающий удары моего сердца. Неразборчивые голоса за дверью – женский, взволнованный, и мужской, пытающийся успокоить. Чьи-то торопливые шаги по коридору, звук открывающихся и закрывающихся дверей. Где-то далеко плакал ребёнок – тихо, безнадёжно. Всё звучало, как эхо. Как будто я находилась не здесь, а внутри чужого сна, в пространстве, где реальность отступает и становится размытой, нечёткой.

Постепенно я начала различать детали. Потолок надо мной был белым, с длинными лампами дневного света, одна из которых слегка мигала. Справа стояла какая-то аппаратура – мониторы с цифрами, провода, мигающие лампочки. Всё это выглядело пугающе, по-научному холодно. Капельница. Я была подключена к капельнице, прозрачная трубка тянулась к моей руке.

Я попыталась сглотнуть. Во рту было нестерпимо сухо, язык прилипал к нёбу, словно наждачная бумага. Губы потрескались, кожа на них натянулась, как пергамент. Слюна не вырабатывалась, горло саднило. Сколько я здесь лежала? Часы? Дни? Недели?

Приоткрыла губы. Хотела что-то сказать, но вырвался только хрип – глухой, нечеловеческий звук, который испугал меня саму. Горло болело, как после долгого крика, как будто я часами звала на помощь, но никто не слышал. Голосовые связки отказывались работать нормально. Попробовала снова, заставляя их повиноваться:

– Где… я?

Слова прозвучали чужим голосом – слабым, осипшим, едва различимым. Даже собственный голос казался незнакомым.

Передо мной возник силуэт. Мужчина. Белый халат, слегка помятый, со следами долгой смены. Стетоскоп на шее качался при каждом движении. Врач. Возраст – около сорока, может, чуть больше. Тёмные волосы с проседью на висках, усталые карие глаза за очками в тонкой оправе. На лице – щетина, говорящая о том, что он давно не был дома. В его лице было что-то знакомо-человеческое: усталость, сочувствие, и тот самый взгляд – осторожный, как у людей, которым приходится говорить то, что никто не хочет слышать.

– Светлана Сергеевна, – произнёс он мягко, наклоняясь ближе. Голос был тёплым, профессионально спокойным, но в нём слышались нотки осторожности. – Вы в больнице. У вас было дорожно-транспортное происшествие.