Развод в 44. Сквозь обман - стр. 24
— И всё же я виновата…
Усмехаюсь горько. Всё это тошно.
Да, я знала, что Герман — ещё тот половой гигант. Что у него высокая половая конституция. Что для него секс — это важно. Поэтому я всегда старалась максимально сделать ему приятно, как и он мне. Но, оказывается, этого было недостаточно.
— Блядь, Илона! Ты вычленяешь из моих слов не то, что я хотел донести. Я виноват, слышала? Виноват. А теперь предлагаю всё забыть. Там стоит точка, возврата не будет. А вопрос с нашей сексуальной жизнью… мы решим.
Я запрокидываю голову назад и начинаю смеяться.
Иду на кухню, на ходу стягивая волосы в небрежный хвост — резинка то и дело выскальзывает из пальцев. Пальцы дрожат. Всё внутри кипит. Хочется раскрошить всё, что под рукой: швырнуть тарелки об пол, чтобы фарфор разлетелся по углам. Любимая чашка с синим ободком — в первую очередь. Пусть каждый осколок отлетит с глухим щелчком, пусть рассыпятся, как я внутри. И потом всё это — прямо к его ногам. Пусть наступит. Пусть хоть немного почувствует, как это — больно.
Хочу, чтобы ему было больно. Так же, как мне. Или ещё больнее!
Секса ему жёсткого захотелось, грубости ему мало.
Хотя, почему я удивляюсь — я же знала, за кого выхожу. Не за нежного мужчину. Не за романтика. Не за того, кто целует пальчики на ногах.
И всё же в нашей жизни были моменты нежности… Просто, видимо, это было нужно мне. А он тайно мечтал поставить меня раком.
Достаю из холодильника форель — холодная, скользкая, пахнет сырой водой и льдом. Мне нужно отвлечься, хоть чем-то занять руки. Бросаю рыбину в раковину, вода с глухим всплеском разбрызгивается по столешнице. Беру нож и с остервенением начинаю соскабливать чешую. Она летит в разные стороны, прилипает к пальцам, к рукавам, к плитке на фартуке. Руки быстро краснеют от холодной воды и грубых движений, но я даже не замечаю.
Герман успевает переодеться в домашнюю одежду, молча заходит на кухню и наливает стакан воды. Я чувствую спиной, как он наблюдает за мной.
Кладу рыбу на разделочную доску. Представляю, что это не форель, а он. И без раздумий — один резкий, точный удар. Голова отделяется, скатывается к краю доски.
Ни сожаления, ни колебания.
На моих плечах сжимаются сильные руки, от боли его прикосновений я сильнее стискиваю рукоятку ножа.
— Илона, мне жаль. Правда жаль.
Он утыкается носом мне в шею, вдыхает запах. А я так и стою, не шелохнувшись.
Внутри ураган из таких эмоций, что я даже не понимаю, как ими управлять.
Женская обида настолько страшна, что я сейчас без зазрения совести развернулась бы и воткнула ему нож прямо в сердце.
Закусываю до боли губы. Между лопатками от напряжения всё горит, спину тянет, как натянутую струну.
— Я знаю, что нам поможет пережить всё это…
Ничего нам уже не поможет, Герман. Ты всё испоганил.
— Что же? — и всё же я хриплю, задавая вопрос.
Просто интересно, на что его фантазия ещё способна. Что он там такого придумал.
— Давай родим малыша.
От шока я резко разворачиваюсь, и кончик ножа всё же задевает его торс, оставляя глубокий порез.
Герман резко отшатывается, прижимает руку к боку. Пальцы сразу окрашиваются в красное.
Он морщится, но молчит.
Я смотрю на нож, потом на него, и только тогда отпускаю рукоятку. Она падает на пол с глухим стуком. Руки резко становятся тяжёлыми, будто свинцом налились.