Развод. У тебя есть дочь - стр. 44

— Но она тебя любит же, — губы дрожат.

— И я ее люблю.

— И что?

— Нам будет больно быть друг с другом, Анфиса, — закрываю глаза. — На мне вина, у нее обида.

— Если она приняла Аню…

— Она ее приняла не как мою дочь, — тяжело вздыхаю. — А как девочку, которой нужна мама. И не в ней она видит причину всего, а во мне. Так и есть, Анфиска. Она выходила замуж за другого человека. Сейчас я… я правда моральный урод. И им было так легко быть, но, например, за эти пять лет мы с тобой ни разу так не сидели и откровенно не говорили. Я так давно не смотрел тебе в глаза, доча…

— Я сейчас зареву… — тяжело сглатывает. — Буду реветь и ругаться. Я… гадостей тебе наговорю! Я столько тебе не говорила! — вскакивает на ноги.

— Говори сейчас, — поднимаю взгляд.

Пора признать, что я был дерьмовым отцом для дочери, от которой я готов выслушать ее претензии, обиду и злость. Еще вчера я этого боялся.

— Я тебе столько скажу!

— Говори.

— Зачем я молчала, если вы все равно расходитесь?! — повышает голос. — Я хотела, чтобы вы были вместе! Я поверила, что ты все исправишь! А мы сделали все только хуже! Ты сделал!

Замолкает на несколько секунд и продолжает:

— Ты мне тогда был нужен! Тогда в пятнадцать лет! — уже кричит. — Ты! А тебя не было рядом! А потом я испугалась, что совсем тебя не будет у меня! У нас! Но это все было глупо!

Тогда с тестом на отцовство я не видел в ней столько боли и злости на меня. Да, были крики, но я отстранился от них, а теперь… теперь я вижу, как ранил свою дочь.

Тогда я зацепился за ее шантаж, потому что в нем я мог спрятать свою вину, а сейчас по мне расходится трещина за трещиной.

Больно.

Но я живой. Живой, черт возьми, и чувствую, что Анфиса мне дорога сейчас, как никогда. Злая, обиженная, громкая. Пусть отталкивает, пусть кричит, пусть обзывается, пусть рушит все вокруг.

Пусть даже ненавидит меня лютой дочерней ненавистью, но я люблю ее, и эта любовь пробивается острыми шипами в легкие.

Мне не загладить эту вину, ничего не исправить, но я теперь вижу эту кровоточащую рану в ее груди, и жить мне с этим до конца своих дней, осознавая, что я раздавил ее в угоду своего эгоизма.

Своего удобства.

— Ты был плохим отцом! — она бьет кулаком по столу, сжимая белый камешек. — Для всех нас! Для меня, для Антошки! А я дочерью плохой была для мамы! Я ее ненавидела! Ее винила, что тебя не было с нами рядом! Ты ведь даже не знаешь, как я кричала на нее! Какими словами бросалась! Но она все равно была со мной! Я знала, что какой бы я тварью ни была, она меня любит! И знаешь, что?! Я помогу ей сейчас! Я буду с ней! Буду сестрой Ане! Потому что она ни на секунду не дала усомниться в ее любви! А я ее проверяла! Проверяла, папа! Я бы саму себя возненавидела, но не она! И Антошке она не позволила от меня отдалиться! Будь только ты у нас… — она слабо улыбается, — то все бы было плохо.

— Я знаю, — глухо отвечаю я.

— Я поняла еще вчера, что она не отпустит Аню, — шмыгает. — Не позволит тебе ее окончательно изуродовать, и хотела… так хотела сказать, чтобы она делала выбор между мной и Аней, но… я приму ее решение, потому что оно смелое, папа, и честное, а я так устала ото лжи. Она нас не спасла.

— Нет, не спасла, — качаю головой. — И я сам это начинаю это понимать только сейчас.

Молчит и садится за стол. Откладывает камешек, несколько секунд смотрит на него и переводит на меня взгляд: