Развод. (не) Любимая жена - стр. 25

Он чуть морщится. Почти незаметно. Но я вижу.

— Я не пришел ругаться.

— А зачем пришел? — я приподнимаю бровь. — Проверить, действительно ли я беременна?

— Фаина, — его голос глухой, но твёрдый. — Я пришёл потому, что это всё… это уже не смешно.

Я смотрю на него. Не говорю. Потому что, если сейчас заговорю — голос предаст.

— Я был неправ, — продолжает он. — Ты же не сказала мне о своем положении.

Я отворачиваюсь. Смотрю в окно. Там небо — блеклое, серое, без цвета. Как я изнутри.

Он делает шаг ко мне. Не ближе, чем нужно. Но и не дальше, чем важно.

— А то бы это изменило?! Марина бы исчезла?

— Все возможно.

Я замираю и медленно поворачиваюсь к нему, встречаюсь взглядом.

— Повторю свой вопрос: зачем ты пришёл? — спрашиваю я. Ровно. Даже удивительно ровно.

— Я… — он делает шаг вперёд, замирает. — Я узнал, что ты легла. Хотел убедиться, что с тобой всё в порядке. Узнать, что тебе нужно.

— Со мной всё в порядке, — я утыкаюсь в подушку. — Можешь быть спокоен. Ты больше не обязан волноваться. И мне от тебя ничего не нужно.

— Фаин… — он делает ещё шаг. — Не начинай с этого тона. Я здесь не за тем, чтобы ругаться.

— А зачем? — Я поднимаю взгляд. И он попадает под него. — Чтобы снова сказать, как я "сильная" и "переживу"? Или ты пришёл убедиться, что я ещё не передумала?

Он открывает рот, но я его перебиваю:

— Если ты здесь из чувства вины — уходи. Если из жалости — тем более. Я уже легла в больницу. Уже под капельницей. Уже не плачу. Уже сама. Уже без тебя.

Молчание. Такое тяжёлое, что даже капельница на секунду как будто перестаёт капать.

— Но, согласись, что наши обстоятельства теперь изменились. Есть ребенок. И он наш…

Я смеюсь. Горько.

— Поздно, Вить. И он мой. Тебе же Марина вот-вот родит. Разве нет? Разве не за этим ты всё это затеял? Не ради «новой семьи»? «Счастливой». Удобной.

— Что? — голос хриплый.

— А ты что, еще не в курсе? — я усмехаюсь. — Сюрприз испортила, да?

Он встаёт. Проходит пару шагов по палате.

— Впервые слышу. Ты откуда знаешь?

— Так она мне сама в туалете справку в лицо тыкала, — я поднимаю голову. — А ты ко мне сюда больше не ходи! Понял? Из-за тебя я только нервничать начинаю, а мне вредно.

Виктор резко останавливается посреди палаты. Лицо — будто его окатили ледяной водой. Он смотрит на меня, не мигая.

— Что ты сейчас сказала? — голос ниже, глуше. В нем — не гнев. В нем — шок.

— Что слышал.

— Это… это не может быть, — он качает головой. — Она мне ничего не говорила.

— Ну, теперь сказала я, — шиплю. — Можешь идти, к ней. Желаю вам от счастья захлебнуться. Только дверь закрой.

Его рука скользит по лицу. Пальцы судорожно сжимают подбородок.

— Бред какой-то, — он шепчет. — Если бы… Я бы знал. Она же… она… — он замирает. — Или это…

— Или это ложь? — я приподнимаю бровь. — Какая прелесть.

Смотрит на меня. Глаза мутные, в них — боль, ошарашенность, крошечный проблеск вины.

— А теперь оставь меня, — коротко бросаю. — И не приходи сюда больше.

Он кивает. Медленно. Словно всё внутри в нём трещит.
— Я не знал, Фаин… клянусь. Не знал.

— Не знание не освобождает от ответственности, — говорю я, отворачиваясь к окну. — Провожать не буду. Палата — не вокзал.

Он стоит ещё пару секунд.

Потом открывает дверь, тихо выходит.

А я остаюсь. В постели. Под капельницей.

И, чёрт возьми, впервые за всё это время — чувствую себя удовлетверенной.