Прямой эфир - стр. 24
– Нормально все. Ты не обязана сходить с ума от маминой игры. Моя бабушка, вообще, принципиально с ней фильмы не смотрит. Говорит, что если увидит, нам придется выколоть ей глаза, потому что ничего хуже игры Эвелины быть не может, – увожу беседу в мирное русло, надеясь на ее сознательность. Не нужны мне сопливые воздыхательницы и, если честно, я начинаю задумываться, что в словах Славы есть доля правды – кажется, я чересчур мил…
– Я не об этом, – отказываясь от протянутой мной соломинки, Лиза отстегивает ремень и садится вполоборота. Смелая – подбородок вздернут, во взгляде легко читается решимость…
– А о том, что ты мне нравишься, – выдает, и все напускное спокойствие как рукой сняло. Наверняка весь путь до теткиного дома уговаривала себя держаться, а вывалив наружу терзающие душу переживания, готова сбежать, вон как вцепилась в дверную ручку.
– Ты мне тоже, – мне не впервой слышать такое от женщин, но такого смущения не припомню. Стараюсь на нее не смотреть, разглядывая тусклый свет фонарного столба через лобовое стекло, по которому как из ведра барабанит дождь. Нужно что-то добавить, ведь так? Пока она не решила, что я влюблен…
– Ты хорошая девушка, Лиза. И я всегда готов тебе помочь с учебой… Или билет в театр достать, если вдруг решишь повторить.
– Но я недостаточна хороша для того, чтобы ты разглядел во мне не просто друга, да? – она опускает голову и начинает теребить пуговки на груди. От вида ее трясущегося подбородка мне становится не по себе. Я только что обидел ребенка – наивного, нежного, ранимого ребенка, набравшегося сил, чтобы обнажить свою душу.
– Хороша, Лиз. И все у тебя еще будет. Уверен, парни будут табунами носиться…
– Мне другие не нужны, – упрямо стоит на своем, судорожно вдыхая воздух.
– Ты плакать надумала? – услышав первый всхлип, настойчиво заставляю ее взглянуть на меня, бережно обхватив пальцами подбородок. Соленые дорожки уже бегут по щекам, и ей приходится безостановочно шмыгать носом, чтобы хоть как-то сдержать нарастающую истерику. Хотелось бы мне смахнуть эти капли с ее ресниц, хорошенько встряхнуть и заставить мыслить здраво. Зачем ей такой как я?
– Я думала, что симпатична тебе… Ты ведь так часто писал, – словно оправдывается за то, что допустила подобную мысль. – С учебой мне помогал…
– И еще помогу, если нужно будет. Мне ведь несложно, – успокаиваю, а она еще больше раздается плачем. Господи, да у меня таких сотни – натура такая, не могу пройти мимо, когда кому-то плохо. Поэтому и подвез ее в декабре, искренне посочувствовав ее переживаниям. Нелепым детским переживания из-за какого-то зачета!
– Глупенькая, ты Лиз. Маленькая совсем.
– А вот и нет! Что вы заладили все: «Ребенок! Ребенок!», – отчаянно жестикулируя, она вырывается из моих объятий и смотрит теперь с такой обидой, что мне вовек не забыть этого взгляда. – Побольше многих знаю, ясно? И что тебя люблю, тоже знаю! А утешать меня не надо! – яростно распахивает дверь, пуская в салон прохладный воздух. Выбирается на слабоосвещенную улицу, тут же становясь мокрой, но словно не замечает, что туфли ее испорчены смешавшейся с грязью водой, платье, выглядывающее из-под наспех наброшенного плаща, насквозь промокло, а от кудрей ничего уже не осталось. Размазывает тушь по щекам, которую, я уверен, использовала сегодня впервые, и в последний раз награждает меня пылающим обидой взором. Закусывает губы и разворачивается, едва ли не бегом устремляясь к подъезду.