Прохвост - стр. 16

– Да ладно вам, – отмахнулся Артём. – Какое там жюри. Думаю, они там и без меня обойдутся. Кроме того, я ещё на премию не наработал.

Он густо покраснел. Он не любил, когда его хвалили, всегда ощущая в дифирамбах скрытую издёвку, и не мог правильно отреагировать: не знал, что сказать, как посмотреть и на какой угол изогнуть губы. И краснел сначала от факта похвалы, и затем, ещё гуще, – от своей реакции.

Максим Максимович громко рассмеялся, словно упиваясь Артёмиными мучениями.

– Артемий Палыч, скромность – страшнейший из пороков. Не скромничай. Это фактически одиннадцатая заповедь.

«Ты уж точно её соблюдаешь неукоснительно», – вновь разозлился Артём и почувствовал ещё больший прилив крови к щекам.

– Будет у тебя и эта премия, и жюри в следующем году, и кокаин через стодолларовые купюры!

Теперь смех уже походил на ржание. Тучное тело главреда при этом тряслось, словно через него пропускали заряд в тысячу вольт. Артём даже успел мысленно представить себе главреда на электрическом стуле. И слова невидимого палача: «А вам последнего слова мы не дадим, вы и так слишком уж много сказали за свою жизнь».

– Насчёт последнего я пошутил. Для стодолларовых купюр тиражи должны быть в разы больше.

***

Чутьё не подвело главреда. Пятого мая был объявлен шорт-лист, и у Артёма оказался внушительный отрыв по баллам от остальных номинантов. Но к этому времени премия была последним, о чём он мог думать. Когда перед его домом появилась нежно-зелёная молодая травка, Артём судорожно пытался сохранить остатки своего разума.

Глава 5

Нина Альбертовна сегодня отвратительно себя чувствовала. Снова скакало давление, и таблетки совершенно не помогали. Весь день она пролежала в постели, пытаясь то почитать, то посмотреть какой-нибудь сериал по телевизору, но надолго её не хватало. Сосредотачиваться, когда у тебя едва ли не сто семьдесят на сто, практически невозможно. Голова тут же начинает кружиться, и тошнота подступает к горлу, будто ты махнула в гостях лишнего. Попытки встать и поделать домашние дела тоже довольно быстро прекращались. Ещё днём она позвонила Венечке и продиктовала список лекарств. И сказала, чтобы он как можно быстрее приходил после работы домой. Она точно ему это говорила. Или подумала, что говорила. Чёрт, с этим туманом в голове совершенно невозможно было о чём-то думать.

Она набрала Венечке в семь, но он не поднял трубку. Тогда она повторила звонок в полвосьмого. Результат тот же. Потом стала звонить всё чаще. В полдевятого она заплакала. Она чувствовала себя брошенной. Веня, неблагодарная сволочь, в очередной раз променял свою жену на работу. А ведь это он ей обещал любить вечно, а не редакции «Интерлита», будь он трижды неладен. Это она бросила ради него свою карьеру, чтобы вырастить ему двух детей – подорвала своё здоровье, потеряла красоту, оставила в прошлом…

Нина Альбертовна расплакалась ещё сильнее. Всё, всё она оставила в прошлом. Всё ради него. А вместо этого получила давление и пустую квартиру, из которой давно убежали дети, и в которую муж приходил всё реже. А после самоубийства этого иллюстратора он как будто ещё больше отстранился от неё. Он стал более замкнутым. И Нина Альбертовна гадала, то ли это последствия того шока, что он испытал – всё-таки не часто у тебя на глазах человек стреляет в себя, – то ли Венечка как-то переосмыслил свою жизнь и понял, что прожил её не так, как хотелось, и теперь винил в этом жену.