Призраки Калки - стр. 3
Друзья основательно разомлели и уже почти съезжали с сёдел.
– Давай на Оку, а, Евпатий? – мечтательно попросил Найдён. – Выкупаемся, а потом и к своим – бодрыми и свежими.
– Сначала к своим, – возразил Евпатий. – Поди, уж извелись целиком. Ужо батюшка мне задаст!
Дозорные у ворот и на башне остановили окриком:
– Стой, кто идёт!
– Кто идёт? – передразнил Найдён. – У тебя, Истома, от жары памороки всякие. Ты что, не видишь, что мы не идём, а едем. На конях.
– Найдён?! – не поверил своим глазам дозорный. Подошёл ближе, опасливо заглянул в глаза, перевёл взгляд на Евпатия.
– Боже правый!.. – только и выговорил. – Братцы, вас же нынче вся Рязань поминает. Курьян, Лавр! Это Евпатий и Найдён! Мигом сюда!
Дозорные почти кубарем скатились по лестницам.
– Отцы-святители! – загалдели радостно. – Вот кудесы-то![2]
Бросились обниматься.
– Други, погодите, – сказал Евпатий. – Нас и взаправду похоронили и отпели, а нынче поминают?
– Истинный Бог! – перекрестился Лавр. – Нынче сороковины. Вся Рязань в тереме Льва Гаврилыча. А мы вот дозорим… Слышь, колокол звонит?
Над Рязанью плыл погребальный звон колокольни Успенского собора.
– Это твой братка старший Дем… нет, теперь отец Василий, приказал. Аж туга забирает.
До Евпатия только начал доходить сокровенный смысл всего сказанного.
– Господи Боже ты мой! – воскликнул он горестно. – Это что ж мы с тобой натворили, друже? А теперь живо за мной!
И оба всадника, нетерпеливо понукая коней, поскакали на Подол.
«Хороший я муж, – думал Евпатий, – хороший сын и брат… А отец какой! Хорошо, Олёша (Александр) не в годах, несмышлёныш. А мать, отец, Елена!.. Она убивается, мать с отцом стареют и седеют. Ну а как я мог им сообщить, что вживе, как?»
Евпатий не искал себе оправданий, но сообщить о себе действительно было никак. Но подумал об этом только теперь, а допрежь того даже не помыслил.
Горько усмехнулся, представив, как оправдывается Алёша Суздалец перед своими.
Резные синие ворота, с райскими птичками, двора воеводы Коловрата были распахнуты настежь.
У коновязи много осёдланных лошадей, несколько крытых возков.
Двор вместителен, терем широк и высок, хозяйственных построек множество.
Тут и там деловито сновала чадь, которой внимательно руководил тиун Парфён.
Вспотевшие, запылённые, донельзя взволнованные всадники влетели на рысях, едва не сокрушив грозного тиуна, стоявшего нараскорячку, готового осадить любого посмевшего нарушить благочинный покой подворья.
– Ну-ка мне тут, – начал было Парфён, но осёкся. – Евпатьюшка-а-а, – проговорил жалобно и заплакал; мелко затряслись руки, старик стал оседать наземь, причитая: – Услышал, услышал нас Господь… Слава Ему во веки веков.
Евпатий подхватил тиуна вовремя.
– Вживе я, старина, будь покоен.
Бережно усадил на скамью.
Домашняя чадь повыскакивала со всех чуланов, клетей, кладовых, кухни, высыпала на переходах.
Сначала молча наблюдали, как ратники снимали мечи и шеломы, накладывали на себя крестное знамение.
Но когда они преступили порог терема, первая не выдержала ключница Агафья – заголосила на всю Рязань, остальные, не сговариваясь, подхватили.
Вот так, под бабий вой и причитания, Евпатий и Найдён вошли внутрь.
Большая горница была уставлена столами, накрытыми не то что щедро, но изобильно. Однако к яствам почти никто не прикасался, нетронутыми оставались сулеи с заморским вином, братины с медовухой, уполовни