Пришествие - стр. 6

От бесснежья вечера казалось заступали на службу в три часа дня, в полтретьего. Скудное солнце, изюминка бывшего летнего винограда, не могло отражаться от белизны снега, от замёрзших сельских прудов. Царила темнота. Вечер кончался уже в шесть и заступала ночь, которая не уходила до половины девятого утра. В такой долгой темноте скучание по снегу усиливалось и перетекало в абсолютную тоску. Кто знает. Пришедшим снег не по нутру, может это они отменили зиму ради своих тёмных дел. Как бы мне хотелось быть засыпанным, быть спрятанным от всего мира именно снегом. Быть защищённым. Быть в безопасности под этим колпаком. На котором, вероятно, подойди я к краю, отразилась бы моя фигура, моя проекция телесная. Проекция, протекция… Протекция самого меня-себя основывалась за трехволновой защите. От волны водки, от волны плётки и от радиоволны. Под волной водки я понимал избегать общества КПП, насколько это возможно в таких обстоятельствах, насколько хватит сил не встречать людей. Дело не в самом алкоголе, его употреблять я умел. Не в пример большинству посетителей Никодима, умел, различал и мог часами говорить на эту тему. Ох, знали бы они какая коллекция хранится в моём доме между кабинетом и кладовой. Они бы просто не поверили своим глазам. Защищался я не от выпивки, а от всего, что обычно следует за. Деление души с кем-либо, исповедь тёмному углу, провожание незнакомцами в незнакомое направление. Мне этого было не нужно, опасно и защита от водки моя была крепка. Доминантой в голове жило – ни при каких обстоятельствах не оказаться чьим-либо собутыльником. Даже если речь идёт всего лишь о передаче стакана от свечи Никодима к курящему Женатому через стол. Ни за что. Категорически не пить, не приглашать к себе, не провожать чужих, не собирать бутылки, ничего. Защита от плётки, пользуясь терминологией из песни БГ, была в моём исполнении убеганием от любой казёнщины. Её вспоминания, упоминания, показа документов, называния ФИО, адреса, ощупывания Билета. Никакого государства во мне больше нет, раз оно самоустранилось после Пришествия. Никакая печать не покрывает мой белый уголок, ничья подпись не размазана варикозной жилой по мне. Плётки над до мной больше нет. Никто её не занесёт, потому что меня больше невозможно посчитать, опознать, откодировать и я не поведусь ни на какое дарение документа с моей радужкой или подушечкой пальца. Мой Юрьев день начался и не прекращается. От радиоволны защищаться было проще всего. У меня не было радио, а разговоры об услышанном, в основном от Глухого, я игнорировал. Сводки боёв, зачистки, присоединения, какие-то гасители градусов, слежка за Пришедшими, криптология, всё это не входило в меня. Нет радио, нет изумления от государевой порчи, нет и порчи своей головы. Меньше мусора и больше пустоты для наблюдений за природой. Если честно, у меня появилась уверенность что радио не существует, все эти звуки, просто галлюцинации, которые насылали на нас новые враги. Три защиты во мне работали исправно. Люди КПП проверяли их на прочность по пятницам. Превращались в говорунов, радиовещателей, хлопкоробов, подбирали однотипные истории, что сочиняет для них всякая власть из поры в пору. Всякий холоп мечтающий о собственных холопах. Но я был стойким монахом, в упор не видел трансляцию пляжного женского волейбола. Равнодушен к потрясанию ягодиц спортсменок, к потрясанию основ основ. Уж давно меня было не увлечь пропагандой, сплетнями и обещаниями, что скоро можно вернуться в города. Потому как изначально, на уровне кода, гены у меня с ними, с этими людьми-вещателями, разные. Разность эту цементировал окружающий холод. Каждый день того зимабря.