Последняя шутка Наполеона - стр. 29
– Где поросёнок? – сухо спросил отставной военный, вытерев одну руку тряпочкой, и взяв чашку.
– Я запустила его во двор к тёте Маше, через калитку. Он убежать оттуда не сможет. Будет бродить себе вокруг дома. Утром его заметят.
Старик кивнул и сделал глоток.
– Время очень позднее. Иди спать.
– А ты спать не будешь?
– Буду, но не сейчас. Я должен закончить.
Вот это было самое страшное. Когда-то очень-очень давно, будучи совсем маленькой, Рита слышала, как Иван Яковлевич сказал кому-то, что опасается умереть во сне. Значит, у него болит сердце. Но говорить было больше не о чём. Подойдя к холодильнику, Рита вынула из него колбасу и сыр, взяла с полки хлеб, и, пожелав деду спокойной ночи, спустилась в нижнюю комнату. Там был Димка. Приставив ружьё к комоду и сняв ботинки, он крепко спал на диване, лицом к стене. Рита растолкала его, и они поели. Она вполголоса пересказала ему свой разговор с дедом.
– А почему ты не объяснила ему, зачем потащилась в лес? – удивился Димка.
– Да потому, что он не спросил. Он сам говорил мне тысячу раз, что незачем отвечать на несуществующие вопросы.
– На не существующие или на не заданные?
– Отстань, – разозлилась Рита, – мы сами как-нибудь разберёмся, ладно?
Димка не возражал. Но, попив воды из графина, он заявил, что должен идти домой. И ушёл. Рита не удерживала его. Ей очень хотелось спать. Уснула она при свете – не потому, что боялась, а потому, что не было сил тащиться до выключателя. Их остатки ушли на то, чтоб раздеться.
Проснувшись после полудня , она увидела, что погода – великолепная: солнце – яркое, небо – синее, птицы – в праздничном настроении. Съев остатки позднего ужина и умывшись из рукомойника в огороде, Рита отправилась посмотреть, что делает дед. Иван Яковлевич был занят починкой крыши со стороны дороги. Расплавив в ведре гудрон, он мазал им стыки между рубероидными листами вокруг трубы. Тётя Маша, стоя возле забора, снова о чём-то его просила. Увидев Риту, она приветливо улыбнулась ей.
– Добрый день, Ритуля. Как поживаешь?
– Здравствуйте, тётя Маша. Всё хорошо. А как Вы?
– Да тоже неплохо. Ты представляешь – мой поросёночек прибежал обратно домой!
Рита, как смогла, сделала лицо похожим на блин. Всплеснула руками.
– Вот счастье-то! Я от всей души поздравляю Вас, тётя Маша.
– Спасибо, Риточка. Представляешь – калиточку сам открыл, а потом закрыл. И бегает, хрюкает! Я на радостях его даже расцеловала, будто сынка. С праздником поздравила. И тебя поздравляю с праздником, моя девочка.
– И Вас также с праздником, тётя Маша, – ещё обильнее растеклась Рита липовым мёдом добрососедства, – а что за праздник-то нынче? Что-то я, грешным делом, запамятовала!
– Успение Пресвятой Богородицы. Большой, светлый, престольный праздник. Мы всем краем села соберёмся нынче у Ильичёвых, песни попеть. И Ивана Яковлевича зовём. Он песен-то знает уйму! Придёте ведь, Иван Яковлевич?
– Приду, Машутка, приду, – отвечал старик с высоты, – крышу долатаю, картошку выкопаю, умоюсь, да и приду. Очень много дел. Послезавтра едем уже домой.
– Так ждём, Иван Яковлевич. И Риточку ждём.
Поцеловав Риту, соседка быстро ушла. А Рита осталась, и, задрав голову, наблюдала за дедом. Тот напевал, работая. Он любил Успение. Этот праздник был первым вздохом после тяжёлых летних работ в селе – ведь он совпадал с концом сбора урожая. А Рита больше любила Троицу, потому что это был праздник начала лета, когда каникулы – впереди. Кроме того, песни, которые пели бабы на Троицу, ей казались более мелодичными. Душа плакала от того, что на каждый праздник были у них особые песни, пришедшие из глубин минувших веков, все эти века прожившие, а теперь умирающие -ведь женщин, которые пели их, оставалось меньше и меньше. Ещё лет пять, и конец. Песни умирали вместе с деревней.