Последний рейс «Фултона» - стр. 49
– Много причин, Иван. Декрет о создании Чрезвычайной комиссии приняли в декабре семнадцатого, а у нас чека только в марте образовали.
– Ну и что из этого?
– Мало времени оставалось, чтобы освободиться от случайных людей. А такие там были. Чего говорить, если исполняющий обязанности председателя за день до мятежа обратился с просьбой освободить его, как непригодного к такой работе.
– Освободили?
– Не успели.
– Тут не успели, там недоглядели… Дыра на дыре.
Нимцович резко возразил:
– Не думай, что все слепы и глухи были! Знали – пороху в губернии хватает, белого офицерья скопилось как нигде, всю Двенадцатую армию здесь расформировали. И кой-какие меры приняли – в июне Чрезвычайный военный штаб создали. Только опередили нас офицеры – вот наша беда.
Словно сомневаясь, говорить ли об этом, Нимцович помолчал, понизил голос:
– Перед самым мятежом вопрос обсуждали: вызывать или не вызывать из уезда латышских стрелков.
– И что решили?
– Соломин из Горисполкома сказал – преждевременно. До этого с ним Лобов из штаба Красной гвардии говорил. Слышал краем уха – предупреждал, что в городе неладно, что заговор зреет. Называл кое-какие фамилии.
– И что же Соломин?
– Поосторожничал, так Лобову разрешение на аресты и не дал.
– Всех местных большевиков знаю, а о Соломине только недавно услышал. Откуда он?
– В шестнадцатом году эвакуировался к нам из западной губернии. Работал в часовой мастерской. Хороший организатор – как приехал, из еврейских беженцев кружок сколотил. После Февральской этот кружок в группу Бунда перестроил.
– Знаю я, что такое Бунд, – проворчал старый рабочий. – Правильно его меньшевистским хвостом обозвали. А как Соломин большевиком стал?
– Перешел к нам в марте семнадцатого. В апреле его в городской комитет партии выдвинули, после Октябрьской – в исполком городского Совета.
– Вот тогда чехарда и началась: Горисполком и Губисполком – оба большевистские – и друг друга арестовывали! Партийная организация поддержала Брестский мир, а Соломин – наш посланец – едет в Москву и голосует против! Как ты мне все это объяснишь?
– Не могу я тебе, Иван, объяснить. Сам у Соломина спрашивай.
– Теперь не спросите.
– Почему? – повернулся к Сидорину Резов.
– Слышал, Менкер хвастался офицерам, что выпустил в Соломина весь барабан из револьвера. Не стал и допрашивать, прямо на квартире…
– Жаль человека, – выдохнул Нимцович. – Дельный был, хоть и ошибался… Помню, разругаемся с меньшевиками в пух и прах, а он успокаивает: «О чем толковать? Если дерево зазеленело, то обязательно будет расти. Большевики победят…»
– Железное надо мужество, чтобы в этакой драке победить, – промолвил Федор Смолин.
– Почему железное? Обыкновенное человеческое, – тихо сказал Нимцович и добавил: – Просто нужно быть начеку…
Долго молчали, пока опять не заговорил Сидорин:
– Жив останусь – подам заявление в партию. Когда офицеры в штаб ворвались, мы с начальником караульной роты в канцелярии забаррикадировались, все документы штаба сожгли. Потом контрики дверь выломали. Вывели нас из штаба – у входа Менкер прикладом винтовки самолично вывеску штаба сбивает. Аж рычит, взопрел, а она не поддается. Спрашивает нас: «Коммунисты?» «Я – большевик», – ответил ротный. «И ты большевик?» – обращается Менкер ко мне. «Нет, – говорю, – беспартийный». Помиловал меня Менкер, на баржу загнал. А ротного тут же, у дверей штаба, пристрелил… И сейчас стыдно, что я тогда большевиком не назвался… Как думаешь, товарищ Нимцович, примут меня теперь в партию?..