Политика и литературная традиция. Русско-грузинские литературные связи после перестройки - стр. 53
Ирина Химич, случайно оставшаяся в живых, оказалась настолько порядочным человеком, что ее так и не смогли заставить изменить показания. И она рассказала о том, что видела и в чем убедилась лично: советские солдаты стреляли не только в любого человека – пассажира или члена экипажа, – выпрыгивающего из самолета, но и в тех, кто еще оставался в салоне.
В надежде прервать расстрел угонщики призывали пассажиров класть безоружные руки на иллюминаторы. Но в результате, как выяснилось потом, пассажиры получили пулевые ранения в пальцы рук[66].
Авторские разоблачения связаны не с жестокостью, идущей из центра, хотя и в этом есть рациональное зерно, а с жестокостью, которая приумножается ради стремления угодить центру:
В Кремле полагали, что грузинские коммунисты могут пожалеть грузинских студентов, и дело будет вестись не объективно. Но в Москве ошибались – они не знали, что грузинские власти вынесут угонщикам самолета даже более суровый приговор, чем этого хотели в Москве. Ведь это лучший способ доказать Кремлю, насколько верноподданной являлась Грузия[67].
В романе главной жертвой стала молодежь Грузии, а палачом – советская власть республики. В такую жестокость властей жители Грузии не могли поверить и наивно надеялись на то, что приговор будет смягчен, но этого не случилось. Бытует мнение, что именно после этого события, а не с 9-го апреля, возникли разговоры о независимости Грузии. Вопреки мнению об избалованной советской властью республике, события, связанные с попыткой угона самолета, развенчивают миф о рае и об агрессорах извне.
Галерея новых образов для русско-грузинского контекста значительно увеличилась из-за обострившейся в России 1990-х годов (Пчелин «Вечный жид»)[68] кавказофобии (Шнирельман, 2007), а также из-за социально-политических неурядиц, жертвами которых стали, например, русскоязычные жители, вынужденные покинуть Грузию (Бойко, Хабибулин). Взаимное непонимание основывалось на различных пластах восприятия друг друга: для грузин ведущим был исторический контекст, а для русских – социальный, связанный с ментальными различиями. Грузины смотрели на присутствие русских сквозь призму истории, вспоминая табуированную советскими властями информацию об оккупации Грузии в 1921 году и двойственность статей Георгиевcкого трактата (1783), якобы «нарушенного» в 1801 году, хотя в документе 1783 года были прописаны положения о фактической потере престола грузинскими царями[69].
Кроме образов жертв и агрессоров, появляются образы защитников: своих или от своих. Например, русскую имперскость как мощь, охранявшую своих, культивировал Александр Проханов. Его идея «Пятой империи» (Проханов, Кугушев) была поддержана некоторыми представителями российской интеллигенции[70]. Приведу слова российского художника Ильи Глазунова из подборки высказываний из «Имперской симфонии», связанной с выходом книг о Пятой империи:
Империи складываются или через подчинение, или через привлечение. Русская империя – уникальное явление, содружество по большей части добровольно присоединившихся народов. К нам присоединились армяне, которых преследовали турки, к нам присоединились грузины. Новая Империя будет, если снова к нам потянутся (см.: Завтра. 01.11.2006).
Наталья Соколовская избрала другую позицию. В романе «Литературная рабыня: будни и праздники», о котором пойдет речь позже, пред читателем предстал образ девушки – защитницы грузин от советских солдат. Автор сделала акцент на противопоставлении позиции русской интеллигенции, а не официальных властей, к грузинам.