. Добавляя новые штрихи к концепции о закрепощении сословий государством, С.М. Соловьев сделал упор на объективном характере и исторической обусловленности этой меры: «Прикрепление крестьян – это вопль отчаяния, испущенный государством, находящимся в безвыходном экономическом положении»
[181]. В исторической концепции государственной школы речь шла о том, что закрепощение сословий было исторически обусловлено и необходимо в предшествующий период, а затем, начиная с петровского времени и в течение XVIII в., началось раскрепощение сословий, прежде всего дворянства. Освобождение крестьян должно было, по этой концепции, замыкать цикл освобождения сословий, открывавший новые основы гражданственности русского общества. Иначе говоря, основное внимание этой концепции было обращено на историческое обоснование проведений государством либеральных преобразований. В этом контексте следует рас сматривать и известное положение о роли государства как движущей силы исторического процесса, формирующей социальные отношения: «В России все совершалось правительством, все устанавливалось сверху»
[182]. В преддверии реформ это положение означало призыв правительства к решительным действиям. Апофеоз идей государства достигает своей кульминации применительно ко времени петровских преобразований. Диалектику исторической преемственности и ее разрыва в ходе реформ лучше всего выразил С.М. Соловьев: «Преобразователь воспитывается уже в понятиях преобразования, вместе с обществом приготовляется он идти только далее по начертанному пути, докончить начатое, решить нерешенное. Так тесно связан в нашей истории XVII век с пер вою половиною XVIII: разделять их нельзя»
[183]. Результаты государственных преобразований Петра справедливо высоко оценивались государственной школой. Это «было, – писал Б.Н. Чичерин, – основание прочной государственной системы, организация государственных сил, возведение России на ту степень могущества, которая дала ей возможность играть всемирно-историческую роль»
[184].
Относительный оптимизм гегельянства до крестьянской реформы сменился пессимизмом и растущей неуверенностью в будущем у государственников в последующий период. Это чувство проявилось в пере оценке философии Гегеля и познавательных возможностей ее метода. К.Д. Кавелин писал: «Наши теории 40-х годов исходили из общих на чал, взятых извне, из идеалистической немецкой философии или из фактов западноевропейской политической и общественной жизни. Поэтому они были оторваны от почвы, были слишком априористичны для русской жизни»[185]. В одном из писем А.И. Герцену и Н.П. Огарёву он писал, что «давно перестал верить в чудотворную силу науки вообще и философии в особенности. Она есть переведение жизни в область мыс ли, то есть общего, которое только выражает жизнь под другой формой, но не творит ее. Формулу Гегеля “природа есть инобытие духа” надобно выворотить: “дух есть инобытие природы”. Философия в форме Гегеля есть все еще кабалистика и религия»[186]. Отказ от «предвзятых общих идей» в русле данного направления фактически означал переход к неокантианской критике гегелевской философии, позитивизму. С критических позиций попытку переосмысления философии Гегеля предпринял Н.Г. Дебольский. Комментируя феноменологию, он обращает преимущественное внимание на наличие преемственности развития, снятия противоречия: «Этот способ развития высшего из низшего Гегель выражает глаголом aufheben – снимать, придавая ему значение вместе и изменения и сохранения»
