Поговори со мной - стр. 5
Истеричные вопли «фрау-мадам» не произвели особого впечатления ни на бабушку, ни на маму – обе умели без лишних слов ставить на место самых распоясавшихся, к тому же они, не сговариваясь, всегда действовали по правилу: ни при каких обстоятельствах своих в обиду не давать! Злобная соседка была обречена на поражение, как только с руганью вторглась в наше жилище: ей пришлось выйти вон несолоно хлебавши, а я, не дожидаясь дальнейших разборок, схватив портфель, выскочила из дома, за мной едва поспевал братишка. В спину нам летели угрозы разъярённой блюстительницы порядка об исключении из школы и постановке на учёт в детской комнате милиции.
Черёмуха продолжала благоухать на всю округу, но мне расхотелось её ломать – видимо, скандал возымел своё действие. Хотя тем же вечером, исключительно из упрямства, я привычно забралась на сарай, дождалась, когда с ближайшего балкона уйдёт благочинное семейство, и… И ничего за этим не последовало, спустилась вниз, сжимая в кулаке пару отщипнутых кисточек, растерев их в крошку, поднеся ладони к лицу, я вдохнула колдовской запах и вернулась домой с пустыми руками. Было мне грустно и немного стыдно, но об утреннем происшествии никто из взрослых и словом не обмолвился, а я просто легла спать раньше обычного.
Вскоре черёмуха отцвела, усыпав землю мелкими белыми лепестками. Дуновение майского ветерка – и от них осталось одно воспоминание. Впереди – вольное лето, правда, за ним – новый учебный год, но это так далеко! Я не думаю о времени.
Течение времени отмечается мной, прежде всего, переменой красок в моём родном дворе: вот он, изумрудно-зелёный, становится постепенно жёлто-оранжевым, затем серым и разом – за одну ночь – белым, а под лучами морозного солнца даже синим.
И вновь наступает волшебная пора – от ранней весенней прозрачности до бешеного цветения черёмухи.
Дом кренится набок, валится штукатурка со стен, обнажая ветхий скелет, но тем не менее не сдаётся, продолжает стоять и даже радовать кое-кого из своих жителей. Наша семья получает возможность переехать из одного подъезда в другой, на второй этаж, в две комнаты с балконом, можно дотронуться рукой до белых душистых веток, которые когда-то – о, целый год назад! – были предметом моего вожделения. Отныне я вступила в новую эру – эру роз, и в отличие от черёмухи, отнюдь не сама добываю себе эту роскошь. Все клумбы ближайшего парка опустошаются ради меня и для меня Колькой-цыганом.
Он был настоящий цыган – смуглый, курчавый, старше меня на три года, учился на слесаря в ПТУ, хромой, шпанистого вида разномастные штаны и пиджак, крапчатая, как приклеенная к чёрным завиткам кепка. Курил, пил, подворовывал. Он любил меня, теперь-то я понимаю, нежно и трепетно и совершенно обречённо зная, что наша дворовая дружба ни к чему не приведёт, он был мудрее меня. А я не хотела замечать ничего серьёзного, смеялась над его косолапой походкой, неправильной речью, над привычкой закладывать за ухо измятую беломорину.
Иногда под вечер он приходил к нам во двор с гитарой – старой, ободранной, но с бантом красного цвета, только что тщательно повязанного ради красоты и торжественности. Садился на самый краешек дощатой скамейки, положив ногу на ногу. Отвернувшись, не обращая внимания на присутствующих, он занимался только своим сомнительным музыкальным инструментом. Подкручивал, похлопывал, поглаживал, осторожно трогал струны, будто прощупывал каждый звук, затем извлекал что-то похожее на мелодию, и наконец гитара начинала звучать так, что всё вокруг обращалось в слух. Голос у него был совсем не юношеский, негромкий и надтреснутый, но его хотелось слушать и слушать. Он покачивал в такт правой ногой, из-под задравшейся брючины выглядывал ботинок, надетый на босу ногу. То, что он пел, было непонятно, пел он на своем языке, понятно было другое – исчезал Колька-цыган. Перед нами кто-то неведомый разыгрывал свое действо, погружая нас почти в гипнотическое состояние.