Первая любовь - стр. 26

– Какие будут вопросы к Дегтяреву?

Вопросов некоторое время не было. Потом вдруг, вот уж никак не ожидал, встал Марченко:

– Скажите, с какой целью вы каждое утро проводите с подчиненными кроссы?

Я даже растерялся: при чем здесь кроссы? Потом уловил смысл вопроса своего подчиненного, понял, что он кидает мне веревочку. Его, конечно, не посвятили в то, о чем «договорено», и он переживает за меня, боясь, как бы не влепили строгача.

– Готовимся к весенней проверке, – ответил я.

– Какие обязательства взял расчет станции кругового обзора? – спросил сам Лева.

– Повышенные, – автоматически доложил я.

– У кого еще есть вопросы?

Сергей молчал, поглядывая в окошко. Там было пусто и голо, только чернели столбы для будущего дощатого забора, который отгородит наш городок от колхозного поля. Досок не было, и Лева Цицерон выбивал их на каком-то предприятии, крепя с его активистами дружбу. Мне показалось, что возле ближайшего к окну столба мелькнул Гапоненко. Но я решил, что почудилось, потому что нечего ему было делать возле штаба.

– Вопросов нет? – словно подводя черту, уточнил Лева. – Какие будут предложения?

– Поставить на вид, – поднялся Сергей.

Его дружно поддержали. Все, как и планировалось, о чем мне Сергей сказал по дороге из полка домой.

О Зарифьянове ли вести теперь речь? Мне что, больше всех надо? «На вид» – это, конечно, мало, я понимал. Пожалели Лева с Сергеем? А может, не пожалели, а купили? Чтобы не вякал лишнего, не принес ненужных хлопот.

Странная вещь: сказать, о чем думаешь, всё равно, что «настучать». Ведь так и воспринимается. Да и сам воспримешь близко к тому… Только через много лет я понял, что все не так просто, что каждый факт – составная часть явления, а явление – производное общественного мышления. Чтобы его повернуть, нужна глобальная психологическая перестройка. Мысли вслух – это сродни геройству. Во всяком случае, они требуют мужества, которое приходит, когда человек поставит самого себя на самое последнее место, а на первое выдвинет, дело.

Я вышел из штаба, удовлетворенный тем, что все позади. Свернул за угол и сразу же увидел невдалеке Гапоненко. Значит, не показалось – он и впрямь мелькнул в окошке.

– Ты что тут делаешь? – спросил я.

– Ничего. Вас жду.

– Зачем?

– Узнать, как у вас.

– Нормально. Обошлось легче, чем думал…

Снег похудел и повлажнел. По утрам он покрывался хрумкой коркой. Под ногами она трещала, будто рвалась на куски обветшавшая белая простыня.

Предстоящая проверка значилась в бумагах, как внезапная. Хотя о приезде комиссии мы узнали, чуть ли не за неделю. И завертелось. Дорожки – песочком! («Где его, к лешему, взять в эту пору?» – «Достать!»). Полы – мастикой! Прически – два сантиметра и не больше! Офицеры с тревожными чемоданами – на казарменное положение, чтобы по сигналу – как штыки!..

Наш взвод кинули на побелку тополей. Но не успели мы развести известку, как поступила команда «Отставить!», и нас перебросили на забор. Незаменимый комсомолец Пакуса-Цицерон сумел уболтать шефов и привез от них целую машину досок. Едва мы их разгрузили, Цицерон объявил, что ему дохнуть некогда, и умотал поднимать боевой дух зенитчиков. А мы вооружились пилой и молотками.

Забор видно был одним из самых важных участков боеготовности. И в первый, и во второй день к нам наведывался сам Хач. Насуплено глядел на нашу плотницкую команду. Снимал и надевал фуражку – не понять было, доволен или нет нашим суетливым усердием. Потом вдруг сдвинул фуражку на затылок и вымолвил: