Перекрёстки детства - стр. 29

Отомкнув входную дверь веранды, взятым у Соколовой ключом, Рюрик осторожно протиснулся в темноту коридора, и успев разглядеть направленный на него ствол ружья, мгновенно отреагировал на это, тут же грохнувшись на пол. Раздался выстрел и Ливанова зарядом отбросило назад. Пока Соколов, матерясь перезаражал одностволку, Рюрик на четвереньках выскочил на улицу и вытянул на крыльцо за воротник шинели раненого в нижнюю челюсть, окровавленного, Ливанова, а подбежавший из-под окна на звук выстрела Харев, захлопнул за Жбановым дверь в дом. После короткого осмотра раны Кузовицын сразу же увёз Ливанова, еле державшегося на ногах, в больницу, а Харев остался у дома пытаться договориться со стрелком, тянуть время, отвлекать его, ведь скоро должно было рассвести и возле дома могли оказаться прохожие. Никто не мог сказать, что взбредёт Соколову в голову и не начнёт ли он палить во всех подряд через окна. Вернувшийся минут через двадцать Кузовицын обнадёжил Харева, что из города уже выехала группа захвата и вот-вот прибудет сюда, на место происшествия. Перепуганного Рюрика прогнали в машину, дожидаться развязки там.

Договориться с Соколовым по-хорошему, несмотря на все уговоры, так и не получилось. Лишь через час, прибывшей из города бригаде удалось, проникнув в дом через окно, скрутить, отвлекаемого разговором, полупьяного стрелка. После этого случая Рюрик на некоторое время пропал из деревни, но затем вернулся, вот тогда-то, по его возвращении, и поползли слухи о том, как на самом деле погиб мой отец.

«Скорость-понятие субъективное и не всем доступное»

Клерфэ.

В день похорон отца потеплело. С низкого, однообразно серого неба, валил, таявший через некоторое время, снег, много снега. Отца, в обитом красной материей гробу, накануне днём привезли в родной дом, где он и пробыл последнюю ночь. Гроб разместили в большой комнате на трёх табуретах, обложив его еловыми лапами. Мёртвую голову отца в верхней части перевязали широкой повязкой, скрывающей страшную рану, но, всё равно, с правой стороны из-под повязки, у виска, виднелся чёрно-синий след ожога.

На покойнике был недавно купленный костюм табачного цвета, в полоску, который он использовал всего два или три раза, руки сложены на груди и закрыты простынёй, доходившей до подбородка. Пока отец находился дома, я всего несколько раз с содроганием подходил к мёртвому его телу, испытывая при этом такую жуткую тоску, что если б мог, то, наверное, завыл бы по-собачьи. В этом же состоянии грусти, уныния и всё подавляющего ужаса я и ездил на кладбище, куда нас возили в холодной и пропахшей бензином, еле тащившейся вслед за толпой, служебной машине, сослуживцы отца. Мама, в чёрном платке, натянутом почти на глаза, постоянно плакала, то снимая, то вновь цепляя на нос очки, без которых, и так-то растерянная и несчастная, казалась ещё более убитой горем. Она всё мяла в руках мокрый от слёз носовой платок в синий горошек, и её с трудом удалось успокоить и увести от могилы к опостылевшей нам, за эти часы, служебной легковушке, отвезшей нас, после того, как гроб опустили в могилу, и на крышку его были брошены, шедшими по кругу людьми, горсти рассыпающейся влажноватой глинистой земли, чуть припорошённой мягким снегом, ещё не успевшим растаять, в столовую, на поминки. Могильщики, закончив свою работу, прикрыли, выросший холмик, венками.