Падение Хана - стр. 37
– Птичка! – прошептал и улыбнулся, и лицо зверя преобразилось, стало каким-то одухотворенным, ясным и по-мальчишески счастливым.
– Да… – тихо прошептала я, – твоя птичка, Тамерлан. Дай мне обработать рану.
– Я дам тебе все, что попросишь. Хочешь, я вырежу сердце и подарю тебе? Хочешь, я вырежу из своей кожи бабочек, и они полетят к тебе, размахивая кровавыми крыльями. Физическая боль ничто по сравнению с теми муками, на которые ты обрекла меня…Но…но я продам душу дьяволу и верну тебя.
Страстно сказал он и не сводил взгляда с моего лица.
– Я готов сдохнуть, лишь бы твой образ не исчез.
Пока он говорил, я промыла жуткую букву, залила перекисью. Стало тошно от одного ее вида и от понимания, что надо еще и зашить…Боже, за что мне это все? Какие грехи я совершила?
– Зачем? Зачем ты это сделал? – шептала и промакивала рану, еще не готовая залить ее спиртом.
– Когда больно телу, не так больно сердцу…хочу носить твое имя на себе. Хочу тебя внутри меня.
Говорит и хватает меня за руку, жадно целует мое запястье, прижимает к щеке. Она гладкая сверху и колючая от бороды снизу. И мокрая. От его слез.
– Я осиротел….я чувствую себя слепым котенком. Куда мне идти? Где унять боль? Скажи?
В этот момент я залила рану спиртом, и он зарычал, выгибаясь, глаза тут же распахнулись шире, и рука сдавила мое запястье с такой силой, что у меня потемнело перед глазами.
– Что ты делаешь? Какого хера ты здесь?
– Промываю рану…она загноится. Вы почти вскрыли себе грудную клетку!
Он наклонил голову, посмотрел на свою грудь и засмеялся.
– Там все равно дыра. Она давно вскрыта.
– Рану нужно зашить.
– Зашить? – переспросил, сдавливая мне запястье.
– Зашить…шрам все равно останется, если вы хотели именно этого. Но если ничего не сделать, может пойти заражение.
– Шей, мне по хрен.
Откинулся на стену и, схватившись за бутылку, поднес ее к губам.
– Расскажите мне о ней…о вашей птичке. Расскажите, какой она была для вас.
Он не отвечал, продолжая заливать в себя алкоголь. Пока не осушил всю бутылку до дна и не швырнул ее в камин так, чтоб пламя взметнулось красными искрами.
– Когда я увидел ее впервые, ей было восемнадцать, и она выходила замуж…не за меня.
Он говорил, и моя боль на фоне его боли начала казаться мелкой, невзрачной и такой обыденной. Он говорил о ней, о себе. Несчастный ребенок, дитя инцеста, брошенный отцом и матерью, обделенный родным дедом, выросший в подворотнях.
Рожденная инвалидом дочь, измена жены, знакомство с Лебедем….его адская любовь к ней, а потом ее смерть. Как человек может пережить столько боли? Это же невозможно….Он же на самом деле мертвец, разъеденный изнутри червями тоски. Его сердце разодрано в клочья, а душа изрешетилась от страданий.
Он хоронил себя в этом доме. Он умирал в нем день за днем и ночь за ночью. Вынес себе приговор и приводил в исполнение. Кричал, бил по стенам, ломая кости пальцев, резал на себе буквы ее имени и звал, бесконечно долго ее звал.
Это не дом. Это черное царство адской нечеловеческой боли.
Пока я зашивала его рану, он то плакал, путаясь в своих воспоминаниях. Так похожий на полуразложившийся и душевно, и физически, труп. То вдруг выхватывал мое лицо из собственной темноты и радовался, что-то шептал, хватал меня за руки, целовал их. А когда узнавал, что я не она, его взгляд полыхал ненавистью… я физически ощущала, как сильно он меня ненавидит в этот момент.