Откровения знаменитостей - стр. 24
– Ну и пусть они играют. У меня просто пальцы не шевелятся играть традиционный джаз.
– Ты себя просто загипнотизировал.
– Нет. Я поймал себя на мысли, что даже то, что обожал и играл – любимых моих композиторов, теперь не играю. С большим удовольствием играю свою музыку.
– В тебе поселилась композиторская страсть.
– Возможно. Я почувствовал, что музыка стала для меня не самоцелью, а средством не только самовыражения, но средством воздействия на людей. И тут я натолкнулся на неожиданную глухоту. Мою музыку, которая не похожа на американский джаз, не воспринимают ни критики, ни журналисты. Сейчас музыкальная критика полностью зависит от издателя. Из текста вычеркивается все серьезное. Издатель любит и ищет негатив, обязательно негатив – любит подперчить чтиво, облажать кого-то. Особый шик, если под обстрелом оказывается человек известный.
– Вступлюсь за издателей. Газеты и журналы конкурируют. И если читатель любит острые блюда, надо это блюдо уметь приготовить. Что в этих обстоятельствах делать музыканту с собственным стилем и направлением? Отвечу – создавать свое издание!
– Я бы с радостью издавал журнал или газету о джазе. Но сколько денег это стоит! Где найти щедрого спонсора, поклонника джаза? Ни одного такого журнала в Москве нет. Я согласился бы стать там редактором, но не могу найти инвесторов. Издание некоммерческое. Кто даст денег, если нет выгоды?
– Скажи, а какие чувства вызывают у тебя молодые музыкальные критики?
– Азартно ведут себя не особенно грамотные критики. Иные, как моськи, лают на слона, могут облажать Дэвиса, Лундстрема. Дешевая журналистика стала сейчас ну просто повальной. Поэтому я опасаюсь давать интервью. Молодые выскочки ни черта не понимают ни в джазе, ни в его истории. Они, пожалуй, даже не слышали про страшные времена, как мы пробивали в СССР джаз. Они поливают кого угодно, хоть Дюка Эллингтона.
– Они, наверное, даже не знают, что Алексей Козлов играл вместе с Дюком…
– Да, эта деталь моей биографии внушает мне спокойствие. Она – моя внутренняя защита от мелких нападок. Встречаю иногда такие гадкие замечания в свой адрес от мальчиков, которые недавно на свет появились. Я играл и с Дэвидом Брубеком, и он специально присылал из Вашингтона женщину за моей аранжировкой пьесы «Take Five» для струнного квартета и саксофона. Ее исполнял квартет Дэвида Брубека. Я играл эту вещь в доме американского посла в Москве, и Брубек просто закричал от удовольствия: «Я никогда не слышал, чтобы можно было со скрипками так сыграть эту вещь». Моя аранжировка пошла к нему в музей.
– С кем ты тогда играл?
– С квартетом Шостаковича.
– Высочайший класс. Написать об этой музыке и об исполнительском искусстве квартета Шостаковича вместе с Алексеем Козловым не по зубам любителям позубоскалить. Однажды на концерте в ЦДЛ я открыла для себя совершенно нового Алексея Козлова – музыканта и композитора. Меня, филолога, потрясло, что ты посвятил большое произведение поэтам-обэриутам, гонимым и уничтоженным советской властью. Возможно, многие впервые услышали непонятное слово «обэриуты». Почему ты вдруг обратился к этой ныне экзотической теме?
– У меня много композиций, построенных на версиях сочинений великих классиков. Я сделал аранжировку для струнного квартета второго фортепианного концерта Рахманинова, аранжировки Бородина, Римского-Корсакова, Чайковского, Глиэра, Равеля, Дебюсси… Это все мне близко и дорого. Потом я обратился к нашей поэтической истории, начал писать пьесы на тему «Незнакомки» Блока, а совсем недавно сделал циклы на стихи обэриутов – Заболоцкого и Олейникова. Один смешной, другой – трагичный. С этой программой, с моей музыкой, мы были в США, в Чикаго и еще в четырех городах. В первом отделении для бывших русских читал стихи обэриутов, говорил про их трагичную судьбу. Заболоцкий хоть и вернулся, но совсем больным. Там я понял: наши эмигранты не знают и не знали, кто такие обэриуты.