От Савла к Павлу. Обретение Бога и любви. Воспоминания - стр. 28
В 1930 году отец переехал в Углич в новый дом, где поселился с женой и ее сестрами. Переписываться на духовные и душевные темы по почте было опасно. Но с оказией велась переписка и посылались книги. Отец прочел «Столп и утверждение истины» Флоренского. Читал творения Иоанна Златоуста, Василия Великого и других святых отцов. И писал много мне. Духовное просветление захватило его. На Пасху 1932 года он мне писал из апостола Павла: «Воистину воскрес! Если Христос не воскрес, то тщетна наша вера!»
Он упрекал себя, что ум его, отравленный разными Ренанами да Штраусами, бунтует против его веры и «анчутка» (так он называл дьявола) шепчет на ухо разную дребедень. Вера Дмитриевна уже была старостой в соседней церкви и рьяно заботилась о ее благолепии. Церковь сияла чистотой и убранством.
Отец Зои – Вениамин Федорович Бездетнов
Отец стал часто хворать, вызывал меня к себе письмами или телеграммой. «Я хочу, чтобы ты мне закрыла глаза и над гробом прочла все Евангелия». Когда я сказала об этом отцу Сергию, он послал меня в Углич с заданием: «Скажите ему, чтобы он попросил прощения у вашей матери».
Я съездила и передала.
Отец написал холодное, сухое письмо от себя и Веры Дмитриевны на тему «давайте забудем прошлое» и подписался фамилией во множественном числе. Письмо это, несомненно, диктовала Вера Дмитриевна, и оно совсем не походило на то, о чем говорил отец Сергий.
– Я сделал что мог, – сказал отец.
Да, пожалуй, он и не мог сделать большего. Ни встречаться, ни говорить, ни напоминать о матери он не хотел. Изменить жизнь было уже невозможно. Силы оставили его.
В 1935 году он в последний раз приезжал в Москву. Он очень любил моих детей, особенно дочку Наташу. В 1935–1936 годах летом я с детьми жила в Угличе, и отец часто бывал у нас. Беседы с ним радовали меня, теперь у нас с ним была общая вера и убеждения. Мы были очень дружны.
Служебная карьера его окончилась трагически. После сорока двух лет службы его уволили как «не справившегося с работой». Напрасно я обивала пороги здравотдела, умоляла не обижать старика, дать ему увольнение «по собственному желанию». Дело в том, что в Угличе строились ГЭС и Волгоканал. Заключенных было более 40 тысяч. Отец заведовал яслями для подкидышей. Лето 1935 года было засушливое, знойное. В каждом доме был покойник от дизентерии. Как же можно было выходить одно-двухмесячных детей без материнского молока? А тут еще из Москвы привезли сыворотку и стали всем прививать. Смерть следовала через два – четыре часа. За день погибло тринадцать детей в яслях, у одного из здешних докторов умер ребенок, у другого умерла жена и т. д. Отец слег в постель от огорчения, когда его уволили. А по улице все несли и несли гробы.
– Уезжай с детьми в Москву, – советовал папа. – У тебя и белья-то здесь нет.
Но выехать было сложно: на лодках семьдесят километров с детьми, а их было пятеро – моих трое (Колюша, Наташа и Сережа), племянник Юра и Таня-сиротка.
– От гнева Божия не убежишь, – сказала я.
Так из нас никто и не заболел.
Отец получил грошовую пенсию – 94 рубля (курица стоила 25–30 рублей). По округе отца знали, и в те годы еще можно было практиковать – принимать больных дома. Отец боялся бедности, голода. Теперь вся надежда была на меня, дочь. «Ты меня не отдашь в руки царя-голода?» – писал он мне в 1938–1939 годах. Как надо было ухищряться, чтобы посылать ему посылки с сахаром! Оказии, случайные поездки… А ведь без пропуска не проедешь. Война, 1941 год, в Москве голод…