От Бунина до Бродского. Русская литературная нобелиана - стр. 8
В 1932 году премию присудили английскому писателю Джону Голсуорси, Горького даже не номинировали – а только призывали номинировать в прессе. По поводу награждения Голсуорси Коллонтай написала 15 ноября 1932 года члену коллегии НКИД СССР Борису Стомонякову: «…эти недели в Стокгольме проходят под знаком уже реального сближения Швеции с Англией. Комиссия по переговорам для обновления торгдоговора или замене прежнего новым уже недели две как выехала в Англию… Нобелевская премия в этом году по линии литературной будет присуждена Гальсворфи (Англия). Одно время поговаривали о Горьком[17]. Враждебные нам круги выдвигали Мережковского. Мне пришлось кое с кем поговорить по этому поводу и указать через дружески к нам расположенных профессоров, что эта кандидатура “политически не прилична” по отношению нас и что эсдековский кабинет не может не понимать этого. По поводу представления Нобелевской премии Гальсворфи многие левые общественные деятели и литераторы выступили в печати с протестом, считая премию более заслуженной Горьким. Но в этом случае роль сыграли англофильские настроения… Не подлежит сомнению, что шведская буржуазная пресса ориентируется на английское сближение и усиленно подготовляет общественное мнение в этом духе»[18].
Группа шведских писателей откликнулась на решение Шведской академии такой телеграммой Горькому: «Мы, шведские писатели, тщетно призывавшие Шведскую академию признать Вас достойным того почета, который, как считается, дает Нобелевская премия, шлем сегодня великому поэту России и рабочего класса наше горячее и почтительное приветствие»[19]. Под телеграммой подписался 21 человек, среди них – два будущих нобелевских лауреата по литературе Эйвинд Юнссон и Харри Мартинсон, будущие члены Шведской академии Гуннар Экелёф и Артур Лундквист, наиболее почитаемые из шведских прозаиков XX века Вильхельм Муберг и Ивар Лу-Юханссон.
В следующем же, 1933 году Горький был номинирован, но премию получил Иван Бунин, что также вызвало неоднозначную реакцию. Например, Цветаева сожалела о том, что награду получил не Горький: «Премия Нобеля. 26-го буду сидеть на эстраде и чествовать Бунина [Чествование И. А. Бунина русскими организациями по случаю присуждения ему Нобелевской премии по литературе в Париже 26 ноября 1933 года]. Уклониться – изъявить протест. Я не протестую, я только не согласна, ибо несравненно больше Бунина: и больше, и человечнее, и своеобразнее, и нужнее – Горький. <…> Впрочем, третий кандидат был Мережковский, и он также несомненно больше заслуживает Нобеля, чем Бунин, ибо, если Горький – эпоха, а Бунин – конец эпохи, то Мережковский – эпоха конца эпохи, и влияние его и в России и за границей несоизмеримо с Буниным, у которого никакого, вчистую, влияния ни там, ни здесь не было. А посл[едние] новости, сравнивавшие его стиль с толстовским (точно дело в “стиле”, т. е. пере, которым пишешь!), сравнивая в ущерб Толстому – просто позорны. Обо всем этом, конечно, приходится молчать. Мережковский и Гиппиус – в ярости. М. б. единственное, за жизнь, простое чувство у этой сложной пары»[20].
Мысль о политической ангажированности Нобелевского комитета прозвучала и в «Литературной газете» за 1933 год: «В противовес кандидатуре Горького, которую никто никогда и не выдвигал, да и не мог в буржуазных условиях выдвинуть, белогвардейский Олимп выдвинул и всячески отстаивал кандидатуру матерого волка контрреволюции Бунина, чье творчество, особенно последнего времени, насыщенное мотивами смерти, распада, обреченности в обстановке катастрофического мирового кризиса, пришлось, очевидно, ко двору шведских академических старцев»