Остров Д. Метаморфоза - стр. 33
На следующий день они вдвоем пришли к нам и принесли вещи для Даны. Пеленки, одежду, игрушки. Я благодарила ее, а она никого, кроме Даны, не видела. Смотрела на нее застывшим взглядом и улыбалась. Потом все время приходила и издалека наблюдала за нами. Моментами становилось страшно от этого пристального внимания, но я ее понимала…точнее, я никогда бы не хотела ее понимать, но я могла только представить себе, что означает потерять ребенка. Фил был более разговорчивым. Он приносил мне хлеб и тушенку. Потом я уже поняла, что ему платили едой за лекарства. А он отдавал мне. Да и плевать я хотела, каким образом они доставали пайки – главное, что я перестала голодать, и молока прибывало все больше. В такой ситуации думаешь только о себе. Может быть, это неправильно, но кто меня осудит? Мне было всего лишь девятнадцать, и я оказалась совершенно одна с грудным ребенком посреди самой жуткой войны для человечества.
Несмотря на то, что теперь у нас были детские теплые вещи, моя девочка все равно заболела. У нее поднялся жар, а у нас не осталось ни одного лекарства, да и какие лекарства я могу дать трехмесячной малышке? Я пыталась растирать ее спиртом, который мне давали сердобольные беженцы, но и тот скоро закончился. Я пыталась идти сама в город и искать аптеки, привязав к себе Дану платком, но после зачистки там остались только полностью сгоревшие здания и пепел. Я возвращалась ни с чем и рыдала от отчаяния. Ей становилось хуже. Она так кашляла, что у меня сердце сжималось каждый раз от этих приступов. Кто-то из женщин сказал, что это воспаление легких, и нам нужны антибиотики, иначе моя дочь умрет.
Мною овладело какое-то злое отчаяние, и я сама пошла к КПП, прижимая к себе кричащего ребенка. Именно тогда Лира впервые со мной заговорила. Она вышла из темноты и схватила меня за руку.
- Не ходи туда. Они не помогут. Отберут ребенка. У них приказ всех больных умертвлять. У меня есть лекарства. Пойдем.
Я смотрела, как эта хрупкая белокурая женщина прослушивает Дану, как умело колет в маленькую вену антибиотик и чувствовала облегчение…Я уже понимала, что моя девочка выживет. И мне было все равно, что та называет ее Радой…качает и поет ей колыбельные, я от усталости вырубалась на их жёстком матрасе и точно зала, что с моей малышкой ничего не случится.
Через три дня Дана пошла на поправку, спал жар, и я целовала Лире руки и благодарила на коленях за спасение моего ребенка. Я бы хотела отдать ей больше, но у меня ничего не было…Только слова благодарности, только слезы и дикое желание помочь хотя бы чем-то. И все, что я могла тогда сделать, это давать ей общаться с Даной. Когда она брала на руки мою малышку, она словно оживала.
А потом нас начали действительно вывозить из лагеря по десять человек. Люди счастливо вздохнули. Они устраивали праздники на улице и восхваляли Императора, который смилостивился над несчастными беженцами. У всех появилась надежда. И даже это было слишком много для отчаявшихся и измученных горем людей. Я слышала, как матери рассказывают детям о чудесных городах за пределами закрытой зоны, о дорогих игрушках, об озерах и птицах… о бабочках. Они строили планы о будущем, а мною овладевала тоска. Я вдруг осознала, что даже когда мы вырвемся отсюда, я никогда не буду счастлива без него…я никогда не смогу радоваться жизни без моего Мадана. С Лирой мы подружились, насколько вообще можно было подружиться с этой молчаливой и странной женщиной с пустыми глазами, которые начинали светиться, только когда я давала ей подержать Дану. А мне нравилось рядом с ней и молчать. Она была какая-то уютная, внушающая доверие. И муж ее, Филипп, проводил круглые сутки в нашем лагере – лечил больных. Вначале ему не доверяли, когда я первый раз привела его, чтобы осмотрел мальчика с острой болью в животе. Оказалось, что у ребенка острый аппендицит, а мать орала, что не позволит резать своего ребенка этому чистоплюю из богатеньких. Но все же Фил провел операцию и притом успешно. Еще б немного – и мальчик бы умер от перитонита.