Остров Буян - стр. 28
Мы сделали еще несколько шагов по бархатной земле, и позади исчез даже сумрачный отсвет улицы, и разгулявшийся ветер уже не долетал сюда, лишь высоко-высоко, под звездным куполом шумели кроны.
У подножья ствола, обернутого невидимой черной парчой, мы встали друг перед другом на колени. Пуловер Милены взлетел мягкой волной, за ним рванулась и моя футболка, и ночь жадно вдохнула тепло наших тел. Пока мои руки восторгались кожей Милены, ложбинка на ее спине привела их к тонкой полоске лифчика. Но там, оказывается, уже хозяйничали ее быстрые пальцы. За какой-то миг расправились они с застежкой, и лифчик исчез, юркнув во мрак.
Ее тело струилось по моим ладоням, как теплый поток, а когда мы прижимались друг к другу, я весь превращался в ласкающую ладонь.
– Сейчас, сейчас, сейчас, – шептала Милена.
Она поднялась с колен. Я прильнул лицом к ее животу, а мои руки летели вверх по ее ногам и на полпути разминулись с трусиками, которые она снимала, и я понес ее, новорожденную, невесомую, обратно вниз, не переставая прижимать к себе. Юбка Милены тоже стала невесомой и парила между нами. И в соприкосновение наших тел влилось новое ощущение – шелковистое и влажное покалывание – и немедленно стало главным, захлестнув все остальное. Теперь Милена сидела на моих ладонях и обнимала меня ногами, а я держал ее почти на весу, лишь иногда опуская себе на колени. Ее маленькие груди под моими щеками то покорно распластывались, то наполнялись мягкой энергией, округлялись, вырывались. Она взлетала и опускалась на моих ладонях, словно на волнах, и сама была волной, то накрывавшей меня, то позволявшей глотнуть воздуха. Мир качался и вздрагивал, и замирал, и вновь приходил в движение, и частое, сильное дыхание Милены окрасилось ее голосом и вознеслось, как музыка, как молитва, сквозь кроны и ветер – вверх, вверх, туда, где кто-то ждал, и надеялся, и молился вместе с нами среди звезд.
На какие-то секунды мир стал грубой тканью и пуговицами, и упрямой тесьмой на плавках, пока я создавал новую территорию для нашей нежности. И нежность тотчас хлынула и залила ее, как половодье. И там была горячая безлунная ночь, и утонувший шелковый луг, и лепестки кувшинок, и пряный аромат над водой, и скользящий по лугу челн, подгоняемый нами, и близко, близко, совсем рядом уже дышала настоящая река с ласковым, зовущим, неизбежным омутом, в который мы оба так стремились. И когда, казалось, мы почти скользнули в него, и ночь, река, небо сейчас станут чем-то другим – новым, немыслимым, Милена вдруг замерла, обвившись вокруг меня еще сильнее, но словно забыв обо мне…
…Я все так же стоял на коленях. Сердце бешено стучало, не хватало воздуха, и от губ, через горло и дальше вниз меня как будто рассекала напряженная, гудящая струна, готовая лопнуть. Милены не было. Она словно растаяла на моих ладонях, исчезла.
Еще плохо, смутно соображая, я уже понял, что вокруг что-то не так. И даже не что-то, а все. Воздух другой – наполненный таким густым запахом, что приходилось не вдыхать, а, скорее, пить его, втягивая, точно патоку. Вместо близких деревьев парка, я чувствовал вокруг пустое пространство. Нет, не чувствовал, а видел, потому что вместо темноты был свет. Очень тусклый, темно-алый. Он висел в воздухе, печальный и ровный. Наверное, так будет светить солнце в свой предсмертный миллион лет. Вокруг меня простиралось масляно-черное озеро. Я стоял на коленях среди мелководья совершенно голый. Исчезли брюки, плавки, башмаки – все. Опустив ладони в воду, я нащупал мягкую, невысокую траву. Ладони были видны мне сквозь воду, а трава нет, лишь несколько узких ленточек шевелилось над пальцами – трава под водой была черной.