Они Журавли - стр. 2
– Это кролики виноваты, ай, ну как же мы… с теми кроликами, вот же не повезло! Как Мариночка любила крольчатину, как она ее любила, м-м-м…
– Ба, хватит про кролей! Из-за них она порезала мои детские фотки? Из-за них с катушек слетела? Из-за них ненавидит двойки и забывает мое имя?!
– Приезжай на выходные в сад, Кирюша, – подливала бабушка кипятка в крепкий чай, добавляя третью ложку варенья на хлеб, с которого уже до моего локтя вишневой жижи натекло, – лето, каникулы! Подышишь воздухом, малины с куста наешься. Приезжай, внучка!
– Приеду, – решила я немного поюлить, – если расскажешь про фотки! Почему я везде зигзагом?
Бабушка делала вид, что вместо пельменей нужно срочно заняться закручиванием тринадцати банок огурцов: дезинфицировать тару, резать чеснок, а я тут с зигзагами пристаю.
– Почему? – забрала я у бабушки прижатые к груди новорожденной тройней стеклянную утварь, – скажи! Я хочу знать!
– Кирюша, – вздохнула бабушка, – это же все радиоактивные кро…
– Нет! Хва-а-а-ти-и-ит! – выпустила я из рук и бабушку и ее банки-тройняшки.
Мой визг смешался со звоном битого стекла. Чтобы не смотреть в глаза бабули и не демонстрировать свои заплаканные, я ринулась подбирать осколки.
– Оставь, Кирюша, оставь!
– Прости, они случайно разбились…
– Нет, Кирюша. Не банки. Оставь в покое мать. Не спрашивай про карточки. Не скажет. Нечего тут говорить. Такая она и всё. И не изменится…
Бабушка подвинула стул под дупло у потолка, что вело на антресоли. Я смотрела, как внутри разношенных тапочек скользят бабушкины старческие ноги в шерстяных носках, а потом на осколки от банок сразу под ней. Она куда-то тянулась и кряхтела, пока не спустила мне на голову коробку.
– Ба, аккуратней! – помогла я ей слезть, – что это?
– Открой, Кирюша, – достала она себе пузырек с валерианкой, – сама открой.
Обувная коробка выглядела древней. Из мягкого коричневого картона. Уголки укреплены скотчем. Сдвинув крышку, я вдохнула аромат нафталина, хрустнула вата, мои пальцы уткнулись во что-то бумажное, гладкое.
– Фотографии, – вытащила я охапку черно-белых снимков прошлого века, годов семидесятых. – Но… – не укладывалось у меня в голове. – Эти тоже…
Все они были разрезаны, как мои – зигзагом. Вторых половинок не было. Словно, пятилетке дали ножницы и все семейные альбомы – тренироваться вырезать аппликации.
– А кто на них был? – спрашивала я, перебирая раритет, – кого она вырезала?
Белые прострелы заломов, опаленные огнем уголки, молнии треснувшего глянца, что хранили мгновения чьих-то жизней. Жизни моей мамы, которую я сразу узнала. На ней была школьная форма Советского Союза – коричневое платье с черным фартуком. А на лице светилась моя улыбка. Словно кто-то обработал нас на фотошопе, слепив из ДНК отца и матери мой геном. Крупные зубы и широкий рот достался мне от нее. И волосы у нас похоже – длинные, немного вьющиеся.
Моя подруга Светка ревела в три ручья, когда три года назад я обрезала их выше ушей и выкрасила в синий, сбрив виски. Весь седьмой класс эпатировала учителей, пока Надя Горохова не нарастила искусственные прядки с цветным канекалоном. Она заплетала с ним толстенные косы, став копией лошадки Черри-Бэрри. Была у меня такая игрушка пони в детстве с цветными прядками в гриве и в хвосте.
Копна Гороховой возвышалась с первой парты, перекрывая обзор доски. Все тут же переключили внимание на Надю, копируя ее стиль, и я поняла, что слишком взрослая для синтетических париков, решив вернуться к естественности (на самом деле я всегда была старше на год всех, третий класс я полностью пропустила. Зато в одиннадцатом мне уже восемнадцать и месяц назад я сдала на водительские права.) С тех пор волосы снова отрасли до пояса, я никогда не сушила их феном и не красила краской.