Око Марены - стр. 61
«Выгонит», – пульсировала в голове мещерского парня горькая мысль, и он поначалу почти не прислушивался к словам воеводы.
А чего тут слушать, когда Пелей и без того успел усвоить, что Вячеслав попусту говорить не будет, и коли укажет на ворота, то тут уж проси не проси – назад дороги не будет. Вон, Кутя, помнится, даже плакал, а что проку? От полной безнадежности и понимания, что в данной ситуации уже ничего не поправить и не изменить, Пелей потихоньку стал прислушиваться к словам воеводы и поначалу ушам своим не поверил.
Его обидчик был в ратной науке одним из лучших в дружине. К тому же состоял он в ней не несколько месяцев, как сам Пелей, а уже три года, успев не раз отличиться в бою. Словом, безвестный парень из мещерского рода не имел против него ни одного шанса, но по речи воеводы выходило как раз напротив. Получалось, что из дружины могут изгнать не его, Пелея, а как раз Будяка.
Впрочем, и тогда до изгнания дело не дошло. Более того, Будяк в конце обучения тоже попал в число лучших. Вот только Пелея назначили помогать будущему ратному ополчению в изучении всех премудростей, а Будяка сам Вячеслав отобрал в свой спецназ – уж очень ловко и быстро освоил тот мудреное умение драться. Зато слова воеводы, кои парню из мещеры запали в память на всю жизнь, сегодня очень даже пригодились.
Вот только тогда концовка получилась насколько иной. Будяк, после того как распустили строй, сам подошел к Пелею и молча протянул меч рукоятью вперед, выпятив свою широкую грудь. Не словами – поступком своим показал, что не только осознал – ждет кары, и ежели надо, то безропотно примет и саму смерть. И не было в том жесте показной похвальбы перед другими – вот я, мол, какой бесстрашный, – ибо все давно разбрелись и уже зашли со двора в дом. Правда, когда расходились, то каждый молча норовил обогнуть Будяка по самой широкой дуге, дабы, упаси бог, не коснуться и не запачкаться. Может, это его и добило, заставив предложить Пелею самому свершить казнь над ним.
Но будущий полусотник, не приученный втыкать меч в безоружного, сам вложил ему обратно в ножны смертоносное оружие и открытой ладонью раза два легонько хлопнул его по выпяченной груди. Вряд ли обидчик ведал о том, что у мещеры сей примирительный жест означает нечто вроде «простили и забыли», но понял он Пелея хорошо и, робко улыбнувшись, подался следом за ним в избу.
Нынче же этот Гуней распустил сопли перед всем строем, и слезы безудержным потоком потекли по его чумазым щекам. Да и меч он Мокше не подавал, подставляя беззащитную грудь, лишь канючил, семеня за Пелеем, что он не нарочно, что это его поганый язык, да еще клялся и божился, что впредь он никогда и ни за что… Полусотник приобнял его за плечи и, нежно улыбаясь, ласково шепнул на ухо:
– Твое счастье, что ты тихого Мокшу задирать учал. Будь я на его месте, так за такие поганые словеса вовсе бы убил. А ныне дуйте вместе с ним к реке, да чтоб одежонку свою дочиста отмыли, а к утру предо мной в сухом стояли.
Поначалу оба полоскали свою одежду в кромешной темноте. Потом Гунея осенило, и он, бросив стирку, принялся искать сухой хворост. Кое-как набрав охапку, он с превеликим трудом запалил ее, после чего робко тронул Мокшу за плечо, указывая на костер. Тот тоже отказываться не стал. Выжимали они свою одежду уже вдвоем, после чего, развесив на кольях рубахи со штанами, на пару уселись у костра, тесно прижавшись друг к дружке, а спустя еще время стали потихоньку переговариваться. Словом, помирились.