Нюрнберг. На веки вечные. Том второй - стр. 3
– Фу, как низко…
– Что низко? Я же говорю, не верю. Врачей можно подкупить, правильно? Но как быть с тем, что врачи эти – из управления здравоохранения НСДАП? Кто же сунул им в лапу?.. Ну да, Бог с ними. Но вот как понимать использование вами косметики в быту – убей не пойму. Зачем мужчине, да еще такому, краситься? Тут и не такое, что осведомители шепчут о ваших сексуальных предпочтениях, а что-то более извращенное в голову придет…
Геринг психовал. Слов находилось все меньше, ведь его ранение и связанные с ним проблемы с потенцией были правдой, как и слухи о любовнике его любимой жены Карин. Болтали.2 Но было это абсолютной ложью! Как некстати сказанной ложью были и слова о косметике – действительно, Геринг пользовался ею, но только из-за неестественно серого цвета лица, который он приобрел в результате печеночной недостаточности. Последняя была следствием приема морфина, а на него, в свою очередь, Геринг подсел после «Пивного путча», спасаясь от чудовищных болей после ранения.3 Никакой связи с нетрадиционными наклонностями эти факты не имели! Однако, в свете тщательно подобранных иезуитом Руденко фактов доказать это рейхсмаршалу было бы непросто…
«Извернулся, садист, – подумал он. – Русская свинья. Не ожидал от них такого… Хотя, почему не ожидал? Речь в Фултоне и убийство обвинителя, готовившегося пролить свет на историю с Катынью толкнули их, как видно, на крайние меры. И они на них решились, вне всяких сомнений…»
– Что молчите? – подмигнул Руденко.
– А что тут сказать? – подумав немного, ответил Геринг. – Вы и сами знаете, что все это – слова, лирика и чушь. Я здесь, за решеткой, и возможности по сбору доказательств у меня не такие, как у вас. Однако, я не слепой и не глухой. И вижу, что теперь вы – на позиции обороняющихся. Значит, сильно задела вас история с Катынью, что вы не только от своего обвинителя избавились – а это уже ни для кого здесь не секрет, – но и на меня давите, чтобы я дал нужные вам показания и прекратил свои излияния перед судом и прессой. Попробуйте, но, как я уже говорил, это слова…
– А как я говорил, от слов бывает сложно отмываться, – улыбка не сходила с лица прокурора, ощущавшего явное превосходство над допрашиваемым. – От того, что я сказал, отмыться будет просто – плевок за плевок. Вы пытаетесь очернить Сталина или обвинителей, советская сторона очерняет вас. Это вам не страшно, тут вы правы. А вот что вы скажете, когда ваши товарищи вдруг узнают, что вы еще до размолвки с Гитлером своим указом освобождали из заключения евреев? Да не простых, а бойцов Еврейской бригады Сопротивления, в отношении которых у следствия были достаточные данные, чтобы судить об их причастности к врагам рейха! Получается, что вы еще до ссоры с фюрером прошлой весной уже вовсю вредили рейху и, возможно, даже состояли в связях с союзническими разведками! С американской, например. То-то они так благоволят вам – и интервью берут, и в плен взяли очень уж ласково, едва ли не как в гости пригласили, и вообще вселяют в вас веру в оправдательный приговор всеми действиями со своей стороны! А? Что на это скажете?
Руденко протянул ему документ из папки. Сказать, что рейхсмаршал был в эту минуту ошарашен – значит ничего не сказать. Прокурор со скоростью света закидал его аргументами, парировать которым было нечего – во всяком случае потому, что подпись под приказом об освобождении евреев, что сейчас лежал перед ним, была точь-в-точь его!.. Он смотрел на нее и ничего не понимал, кроме того, что стоит Руденко придать огласку этому документу, как он сразу превратится из героя-мученика (каковым не без успеха последнее время выставлял себя в показаниях суду и интервью) в заговорщика, шпиона и предателя. Договариваться с бывшими товарищами уже не сможет – не будет доверия (даже если внешне не покажут, все равно останется у каждого из них неприятный осадок в отношении вчерашнего наци №2), да и наблюдатели будут посмеиваться в кулак.