Нюрнберг. На веки вечные. Том второй - стр. 2

Застал советский обвинитель Геринга не в лучшем виде. Он весь был какого-то серого цвета, помятый, невыспавшийся, со следами явной усталости на лице.

– А вы как хотели? – ответил подсудимый на вопрос своего визитера. – Допрос – дело изнурительное, особенно когда примерно представляешь, чем он закончится…

– Не сказал бы я, что процесс оставляет у вас такое гнетущее впечатление после сказанного Черчиллем в Фултоне. Признайтесь, тут уж вы окрылились – чего стоит одно только ваше интервью американцам?

– Да какая разница, что и кому я там говорил, когда за малейшее нарушение здешние солдаты – кстати, говорят, во многом русские по национальности – метелят меня здесь не как фельдмаршала, но как уголовника? Не особенно-то окрылишься! – развел руками Геринг, который уже начал догадываться о методах, которыми советская сторона «готовила» его к допросу. Правда, только частично…

– А как же вы думали? Так уж сложилась история, что вы проиграли, а не судят, как известно, только победителей. Потому теперь это – ваш крест и ваша участь, и со сменой статуса – вольно или невольно – придется смириться…

– Вы пришли, чтобы это мне сказать?

– Да, вы правы… – осекся Руденко. – Знаете, я пришел выразить вам свое восхищение. Не ожидал от подсудимого нациста – да еще одного из главных – такой смелости, честности, обличительности. Не сказать лишнего – пригвоздили при последнем допросе к позорному столбу и американцев, и нашего Иосифа Виссарионовича…

Геринг в ответ натянуто улыбнулся:

– Вы мне выбора не оставляете. Лучшая защита – это нападение.

– Защита? – вскинул брови Руденко. – Вы так скромно оцениваете значимость своих изобличений?!

– Это всего лишь слова. Жизнь показывает, что они, в отличие от дел, никакой ценности не имеют…

– Согласен. Но от них бывает сложно отмыться… – многозначительно глядя на него, говорил прокурор.

– Никак не пойму, к чему вы клоните?

– А я всегда к правде. Вот вы тут давеча про меня и Иону Тимофеевича – судью нашего – много лишнего адвокатам наговорили. Потом Сталина обвинили, что он, как бы это сказать, с Гитлером состоял в не совсем стандартных отношениях, а? Было такое? А сами в то же время…

– Что за бред?! – вскочил со стула Геринг, и тем самым сразу привлек внимание стоявшего рядом охранника. Руденко дал ему отмашку рукой, и тот отступил от разбушевавшегося рейхсмаршала, кажется, начавшего понимать, куда клонится разговор. – Я всегда сторонился подобного рода выпадов как от самого Гитлера, так и от товарищей по партии. Не скрою, бывали у нас и такие. Рем, например…

– Точно. Именно в его контексте я и хотел поговорить. Поговаривают, что вы его потому и устранили, что он был любовником фюрера, а вы того… сами претендовали…

– Сплетни! – отмахнулся Геринг. – Я принял участие в исполнении справедливого приговора, который ему вынесла партия – только и всего. И то- потому, что считал и считаю его предателем рейха!

– Да я и сам в это не верю, – закивал и замахал руками Руденко. – Вот только здесь, в моей папке есть медицинские свидетельства того, что вы после ранения в Первую мировую стали испытывать проблемы с потенцией, а женщины вас вовсе перестали интересовать. С этими документами и связаны рассуждения ваших вчерашних товарищей о том, что вы были любовником Рема и, устраняя его, тем самым подчищали свою биографию, а также о том, что дочка ваша, простите, родилась от любовника вашей супруги, а не от вас…