Немного вбок. Рассказы - стр. 17

– Везде! И нигде. Он исписал себя до последней точки. И последними написал нас…

– Ты… Вы… теперь – Он?..

– Идиот. Я редактор. Как ты. Впрочем, твое время вышло. Выбирай. Варианты ты знаешь.

– Я не…

– Ангел. Одиночество. Дождь. Твой выбор?

Я знал, что он выберет. И Калямов стал ангелом – на четверть наносекунды, не больше. Ему хватило.

Я знал, каково это – в каждый миг ощущать в голове мириады переплетенных сюжетов, править невольные опечатки, двигать судьбы и континенты, всякий раз спрашивая себя: а хотел бы этого Он? Где невольная оплошность, где тайный непостижимый замысел? Микронные правки метатекста Создателя, базового Его нарратива, и всякий раз сомневаться – прав? не прав? И пусть именно для этого созданы такие, как мы, вложены в нас три последних слова, но верны ли наши решения? Или то, что я правлю сейчас, Он видел уже тогда – и я следую Его замыслу?..

Калямов хрипел.

Я вытащил его обратно.

– Ну как? Понравилось? Не задумывался, почему так часто ангелов изображают плачущими? Ты, который втихаря смотрел «дебильное кино о синей будке», не думал, чем мы занимаемся в этих своих временных квантах? Ну, вот теперь ты в курсе… коллега. Как тебе работенка Редактора?..

– До-дождь, – выдавил Калямов.

– Да не вопрос, – сказал я, – наслаждайся.

И стал Калямов дождем. Холодные струи его омывали поля сражений, сносили убогие хижины и разрушали дворцы, вымывали смрад холерных бараков, собирались в тучи, гнали цунами… Лица, поднятые к небу в ожидании потопа, смотрели на Калямова и молили: сжалься! Дети, женщины, храбрые воины, чьи доспехи были теперь ни к чему, старики… Калямов топил их, лил на них, и не было этому ни конца, ни края…

– Нееет! – прожурчал Калямов, – я не могууу!..

И стало так.

– Ты выбрал, – ухмыльнулся я. – Бывай… коллега. Тебе с этим жить.

И Калямов превратился в Калямова.

Он сидел один за столиком в чебуречной на Васильевском, по проспекту шел дождь, а где-то за правым ухом Калямова, по диагонали и через Неву плыл над Дворцовой площадью ангел.

– Убей паука, – повторил туземец.

Зеленоватое солнце над головой делало его похожим на этого… пеликена – тотема древних алеутов. Или нанайцев?

– Если я убью паука, я могу идти дальше?

Туземец молчал.

«Мало данных для анализа. Возможно, сослагательное наклонение у данного языка отсутствует» – с идиотской вежливостью сообщила лингва-прога.

И зачем я поставил в нее голос Ленки? Так и возненавижу ее к концу смены.

«Напоминаю о запрете физических контактов. У данного вида табу на прикосновения».

– Я убью паука, – сказал я индейцу, – я пойду в лес. Ты мне не будешь мешать?

– Я не мешаю. Убей паука.

Он маленький был, мне по плечо. Тощий и жилистый, вполне себе человечек, только клюв этот вместо рта. Нет, я не ксенофоб, ну… непривычно просто.

Туземец сделал такой жест, будто рвет ягоду с ветки. Я на всякий случай повторил. Он подпрыгнул, потопал ногами на месте. Я тоже подпрыгнул и потопал. Ну, нас учили с ними не пререкаться.

– Убей паука, – повторил он.

Сказка про белого бычка. Ладно, если иначе нельзя… Я повернулся к туземцу задом, к лесу передом и пошел. Паук сидел на тропе, я видел, как солнце серебрит его шкуру. Скафандр приноравливался к мелким шагам – тут уже начинался подлесок, идти было неудобно.

«Следую за белым кроликом» – последнее, что сказал Димка в коммуникатор, где-то в районе деревни. Вацлав, конечно, взвился и потребовал не спамить в эфире… тут связь и заглохла. И молчала теперь.