Неладная сила - стр. 28
Еще пока у Власия бывало пение, Устинья и Куприян ходили туда по воскресеньям и по праздникам, и Устинья знала, хотя бы в лицо, всех сумежан.
– Дядьки еще дома нет, он в поле, – продолжала она, проведя Мавронью в избу и усаживая на скамью. – Скоро будет. Поужинаешь с нами?
С детства Устинья была научена приветливо встречать всякого гостя, богатого или бедного, с чем бы ни пришел, и привычку эту перенесла из дома попа Евсевия в дом ведуна Куприяна. Незваной гостье она не удивилась: к дядьке часто приходили имевшие нужду в его искусстве. Правда, из Сумежья ходили редко, там имелась своя лекарка – баба Параскева, не уступавшая барсуковскому кудеснику.
– Благодарствую, желанная моя. – Мавронья уселась, поставила на колени лукошко, потом снова встала и протянула его Устинье: – Вот, я вам гостинчика принесла. Яичек там с десяток, сальца шматочек, маслица туесочек… чем богаты. Хлеба не осталось у нас почти… На Радуницу берегу.
Устинья взяла лукошко, поблагодарила, стала перекладывать яйца, уложенные в солому, из лукошка в деревянную миску. За помощь Куприяну часто приносили съестное, и в весеннюю пору это было очень кстати.
– А коли будет мало, так ты скажи, я еще чем поклонюсь, – несколько робко сказала Мавронья у нее за спиной.
Устинья обернулась. На хворую гостья не походила, так о чем же пришла просить?
– Еще холста беленого хороший есть косяк, локтей двенадцать в нем, – добавил та. – У меня Устиньюшка, и к тебе дело, не только к дядьке… Ты уж прости балбеса-то моего! – Мавронья жалостливо скривила лицо, измятое тонкими морщинами. – Без отца-матери рос. У них в семье мужики долго не живут… Федотьюшка-то за Данилку убегом вышла, ее родители за другого ладили, осерчали, не простили… У нее только тетки в Усадах оставались, да сынка ее знать не хотели. А у меня своих тогда было шестеро, четверо вот померли, я ж одна на всем хозяйстве, где мне было за всеми углядеть! Он и рос, как репей, по улице день и ночь с собаками гонялся! Детки мои, правду сказать, его не очень-то привечали, говорили, объедает нас… Бог им судья! Сама не совладала, отдала Деряге на выучку, тот ремеслу обучил, слава богу, не дал пропасть, но вежеству-то кузнец не научит! Так и живет, бедняга… На Кикилии Мирошкиной женился, как на льду обломился, так и она сама, и Мирошка не рады были…
Устинья привычно слушала перечень чужих семейных бед. В такие мгновения ей всегда приходила на память покойная мать, матушка Фотинья: сколько Устинья себя помнила, к попадье постоянно ходили бабы, выпрашивая помощи, совета, молитв. Выслушивать ей досталось по наследству, и Устинья терпеливо несла этот долг. Она понятия не имела, кто такие Федотьюшка и Данилка, Мирошка и Кикилия, и кому из них нужна теперь помощь. Может, Мавроньиным детям-жадинам или теткам из Усадов? Слушала, дожидаясь, пока гостья дойдет до сути своей надобности. Если какого зелья просит для укрепления мужикам, чтобы дольше жили, – это Куприян может помочь. А если нету лада меж мужьями и женами – в такие дела он не встревает, любовных чар не творит, отказывает наотрез.
– А Килька и не доносила до срока, ничего и не вышло… – Мавронья тянула рассказ ровным унылым голосом, будто тонкую серую нить. – Сама померла на третий год, вот он бобылем и живет теперь, в хозяйстве пауки одни, мыши собрались да съехали со двора, чтобы с голоду не сдохнуть. Такова доля, что Божья воля! Уж кто в злой час на свет родился, кому нету от судьбы доли-счастья, тот весь век и промается. Некому и порадеть-то о нем, горемычном, вот только я. Ты уж прости его, а он больше озоровать не станет! Все-таки ж человек, не пес, крещеная душа, что ж ему, совсем пропадать?