Неизвестный Пушкин. Записки 1825-1845 гг. - стр. 46

прописал ему хинную корку по совету этих дам, так как в Крыму все страдают лихорадками. Затем Государь очень утомился, и у него сделалась рожа, к чему он был склонен, как и моя мать. Мой отчим говорил мне, что, когда Государь приехал в Таганрог[138], у него сделался сильный припадок лихорадки и рожа возобновилась. Он не был особенно крепкого здоровья.

Я просила Ланжерона не говорить дурно о моем beau-père (отчиме [фр.]) в его присутствии; он зовет его «хромым чертом», это меня смущает.

Затем говорили о княгине Ливен[139], и Великий Князь сказал:

– Я очень люблю Жан-Жака, он скучен, но зато олицетворенное прямодушие.

Рассеянный Ланжерон всегда точно с неба свалится; он обратился к Великому Князю и с негодованием спросил:

– Как, Ваше Высочество, вы любите Жан-Жака, вы находите его достойным уважения, находите в нем прямодушие? Он вовсе не скучный, вы, значит, не читали его «Confessions»! Достойный уважения, это уж слишком!

Великий Князь и Моден разразились хохотом, и Михаил Павлович спросил Ланжерона, о ком говорили.

– Кажется, о Жан-Жаке? – ответил Ланжерон с жеманным видом. – Я совсем не рассеян теперь.

– Да, – ответил Великий Князь, – о Жан-Жаке, но мой Жан-Жак хотя и рыжий (roux), и его даже находят глупым (sot), но все-таки он не Жан-Жак Руссо, а сын нашей доброй княгини Ливен, которая драла меня за уши в детстве и все-таки была обворожительна.

Ланжерон вздохнул:

– Да, ведь в самом деле вы говорили о княгине Ливен, я, кажется, думал о чем-то другом.

– О чем же вы думали? – спросил его Моден.

– Думал о том проклятом ключе; если бы я его потерял, пришлось бы звать слесаря, чтобы открыть дверь, и вся Одесса узнала бы, что я запер Государя. Я прослыл бы за дурака, все бы смеялись надо мной. К счастью, никто ничего не узнал[140].

Вчера вечером из Лондона приехал курьер и привез известие, что «reform bill» прошел в палате общин[141]. Государь послал за Нессельроде; они долго разговаривали.

Так как я должна была ехать на бал к Лаваль, Императрица позволила мне идти наверх в девять часов, чтобы одеться; она сказала, чтобы я пришла показаться, потому что я надевала подаренное ею платье из розового крепа, вышитого серебром. Государь сказал мне: «Если Пушкин будет на балу, объявите ему, что билль прошел, он думал, что не пройдет». Я приехала на бал очень поздно; в первой же комнате я встретила Пушкина и передала ему поручение Государя. Сверчок сейчас же побежал отыскивать леди Гейтсбери; она ярая тори. Пушкин объявил ей новость и иронически поздравил се. Она рассвирепела и крикнула ему: «Вы такой же ужасный радикал, как Байрон; все поэты радикалы». Это так понравилось Пушкину, что он смеялся до слез. Я танцевала мазурку с «ужасным радикалом».

Английский курьер еще не приехал[142]. Гейтсбери подошел ко мне и спросил меня, что говорил Государь о reform bill’е. Я ответила ему:

– Его Величество не говорит об этом с фрейлинами. Он разговаривал с гр. Нессельроде, а я не интересуюсь политикой.

– Неужели? – сказал Гейтсбери. – Это странно.

Леди Гейтсбери была так озабочена, что забыла разбранить Сесиль (мисс Акорт), танцевавшую мазурку с М., которого леди Гейтсбери, Бог знает за что, ненавидит[143].

Маленький вечер, интимный и прелестный. Государь очень разговорчив, в отличном настроении и даже весел. Михаил Павлович сказал ему, что следствие над X. кончено; оказалось, что X. оклеветан, в полку не найдено ни беспорядков, ни казнокрадства. Великий Князь сам производил следствие. Офицеры, унтер-офицеры и старые солдаты были возмущены тем, что оклеветали их полковника. Один из старых солдат с шевронами сказал Великому Князю: «Нам завидуют, что у нас такой полковник, и хотят отнять его у нас».