Неизвестный Пушкин. Записки 1825-1845 гг.

Предисловие это написано Ольгой Николаевной Смирновой (дочерью Александры Осиповны Смирновой), живущей в Париже. Как увидит ниже читатель, в памяти О.Н. Смирновой сохранилось множество в высшей степени драгоценных материалов, проливающих свет на эпоху расцвета русской поэтической и художественной литературы. Личные впечатления, перенесенные на бумагу сильным и смелым пером О.Н. Смирновой, хорошо оттеняют некоторые важные историко-литературные обстоятельства, не получившие до настоящего времени полного и всестороннего объяснения в нашей журналистике. В предисловии читатель найдет отражение цельного философского и эстетического миросозерцания, сложившегося на прочных основаниях огромного научного и литературного образования и самого широкого знакомства с разнообразными вопросами умственной и политической истории России и других европейских государств. По пестроте и разнообразию своего содержания это предисловие является естественным преддверием к «Запискам» А.О. Смирновой, в которых действует такое множество живых фигур, то вырезанных ярким резцом в характеристиках автора, то обрисовывающихся в их собственных словах, в разные моменты жизни и при различных обстоятельствах. По замыслу и исполнению оба документа составляют одно органическое целое, одинаково важное во всех своих частях, одинаково любопытное для всех, интересующихся тем живым брожением мысли, которое создало лучших представителей русской литературы. (Примеч. ред. изд. 1894 г.)

Заметки и письма, из которых я заимствую весь материал, сохранялись долгие годы в Лондоне и Дрездене; они были отданы мне только в 1886 году, а некоторые в 1887-м, после смерти моей гувернантки мисс Овербек. Мать моя умерла в 1882 году. Имя мисс Овербек часто встречается в переписке моей матери с Гоголем. Она мне завещала свои записки, всю переписку с моими родителями и дневник, который меня заставляли вести с шести лет до восемнадцати.

Это именно те письма, которые Кулиш отдал в Пражский музей без разрешения моей матери; он не имел никакого права распоряжаться ими. В.И. Шенрок отыскал их в Праге и меня об этом уведомил. Мать спрашивала эти письма назад и думала, что семья Гоголя сожгла их. Ей не сказали, что они у Кулиша, а он не отдал их. У него же должно было быть их гораздо больше, так как переписка матери с Гоголем шла с самой смерти Пушкина. Даже письма моего отца к Гоголю и ответы последнего пропали.

См.: Предисловие редакции к «Запискам»: Северный вестник. Январь. С. 234.

И.С. Аксаков остался один из старого кружка славянофилов и был на похоронах матери. Он сохранил к ней неизменную преданность и искреннее восхищение ею.

«Ma chèrè Olga, votre lettre m’a fait plaisir par tout ce que vous me dites des l-ers vol. Ecrivez vos souvenirs, votre mémoire vous aidera tant, et les notes que vous avez faites depuis de si longues années; vous, qui avez vécu avec votre mère dans cette constante intimité intellectuelle. C’est à nous, derniers débris d’une grande et poétique époque en Russie, d’une époque où les gens pensaient et sentaient et se préoccupaient des grands problèmes de l’Humanité en général et de la Russie en particulier, de léguer et de transmettre la pensée et le travail de cette époque à des générations à venir, qui penseront et sentiront, après que la génération actuelle aura épuisée le terre-terre et la banalité qui est le pain quotidien dont elle se nourrit».

Он прислал один экземпляр моей матери; в 1847 году было напечатано его письмо к Плетневу, где он спрашивает, что мать думает о его переводе, так как она ничего ему об этом не написала. Это было после рождения моего брата, мать была очень больна тогда и проболела целых два года. Жуковский шутил и спрашивал, не приказала ли А. О. своему лакею вымести его «Одиссею» из ее салона и т. д. (см.: Соч. Плетнева, изд. Я.К. Гротом).

Моя маленькая сестра почувствовала внезапную страсть к Гоголю в Риме, и он играл с нею. И позднее в Калуге они находились в такой же дружбе, так что она оскорблялась, если он не обращал на нее внимания, и серьезно говорила моей матери: «Гоголь изменил мне». Тогда моя мать говорила ему: «Николай Васильевич, моя Надежда Николаевна в обиде: она вами недовольна», и Гоголь заключал с Надеждой Николаевной мир. Она питала также большую симпатию к графу Алексею Толстому и ссорилась (будучи очень маленькою) с Ю.Ф. Самариным, так как он дразнил ее; он находил забавными ее ответы и вид достоинства, который она принимала.

Пора бы сдать в архив мистицизм как способ смягчать выражения, изобретенный Белинским ради цензурных соображений, пора бы вспомнить, что великие мистики были в то же время превосходными деятелями и писателями, что они были не только людьми, черпающими свое вдохновение из Священного Писания, не только великими святыми, отцами и учеными Церкви, но также такими писателями, как Паскаль, Данте, Гёте, Байрон. Человек, написавший знаменитые «Pensées» («Мысли»), открывший закон атмосферического давления, сделавший гигантский шаг вперед в развитии математических истин, был вместе с тем величайшим французским мистиком после Абеляра, столь же гениальным. Творец «Божественной комедии» был энергичный политический деятель. Байрон был настроен мистически: «Heaven and Earth» и «Cain» («Небо и Земля», «Каин» [англ.]. – Здесь и далее по тексту переводы редактора) – произведения глубоко мистические. Достаточно перечесть чудные стихи Байрона о св. Петре, чтобы убедиться, насколько этот гений был религиозен; только спиритуалист мог говорить в таких выражениях о Святая Святых, о желании предстать перед лицом Бога. Мильтон, автор «Defensio populi» («Защита народа» [лат.]), был исполнен мистицизма, не только не повредившего, но, напротив, повлиявшего особенно благоприятно на его гений. То же самое нужно сказать о Шелли. Мистики анализируют тайны создания любви, смерти, и их отношение к жизни поражает глубиною своих психологических наблюдений.

Во всяком случае, я не могу признать, что религиозное чувство или мистицизм отяготили полет человеческой мысли или сгубили талант, как уверяют относительно Гоголя. Мне кажется, что все сочинения Достоевского ярко доказывают всю неосновательность такого воззрения.

Я не стану вдаваться в споры о достоинствах и недостатках «Переписки с друзьями». Мне известно, что моя мать советовала повременить с ее изданием, потому что Гоголь, живя за границей, не мог присмотреться к эволюции, совершившейся среди московской молодежи между 1836 и 1846 годами, не знал, что Гегель и Прудон стали ее пророками после Шеллинга. Кроме того, не мешает принять во внимание, что многие из писем Гоголя служат ответом на запросы других лиц, письма которых не были приведены в «Переписке». Некоторые из писем, в особенности письмо к графу А.П. Толстому о театре, кажутся мне весьма замечательными. Гоголь оригинально развивает мысль, выраженную Шиллером; «Суд театра начинается там, где кончается суд законов». Письмо о «существе русской поэзии», в котором приведено изречение, сказанное Пушкиным по поводу Державина: «Слова поэта суть уже дела сто», и о переводе «Одиссеи» Жуковского я считаю также блестящими. Письмо о милостыне обращено к моей матери; это то самое письмо, от которого «тошнило» Базарова (см. «Отцы и дети» Тургенева). Из писем Аксакова видно, что не нравилось тогда молодежи в Гоголе. Оба лагеря (западники и славянофилы), о которых он сказал, что они видят каждый только одну сторону здания, а не все здание в совокупности, обиделись шибко!

Этого и следовало ожидать. Перечитывая резкое письмо Белинского к Гоголю и столь сдержанный ответ этого последнего, нельзя не признать, что автор «Переписки» проявил в данном случае на деле любовь к ближнему, о которой проповедовал. Его осыпали ругательными письмами, обвиняли в лести правительству, в том, что на устах его ложь (письмо К.С. Аксакова), и все это обрушилось на него за попытку высказать несколько истин о необходимости индивидуального самосовершенствования как исходной точки подъема нравственности всего общества. Я часто слышала от матери, как сильно повлиял Пушкин на склад воззрений Гоголя. Мне кажется (при изучении их сочинений мне всегда бросалось это в глаза), что влияние Пушкина проникло глубоко в душу Гоголя и всецело охватило ее. Смерть Пушкина даже повлияла на его тесное сближение с моими родителями, Жуковским и Плетневым. Это заметно в записках, относящихся к 1837 и 1838 годам, в тех местах, где моя мать говорит о трагической смерти поэта

Припомните стих из «Пророка» Пушкина:

Гоголь, в сущности, выразил ту же самую мысль, заявив, что прежде, чем писать, он должен очиститься, подготовить себя к своему труду размышлением, молитвою и проверкою своей совести.

Весь «Пророк» Пушкина проповедует ту же идею. Серафим касается очей и ушей пророка, открывает ему тайны мироздания и сокровенные истины, вырывает «празднословный и лукавый» язык и влагает в уста «жало мудрыя змеи». Вырвав из груди сердце, «ангел водвинул угль, пылающий огнем», чтобы пророк жег сердца людей пламенем Божественной любви. Я знаю, что Гоголь часто говорил с моею матерью об этом гениальном стихотворении. В моем дневнике сохранилось содержание моего разговора с нею по этому поводу. Мать сказала мне: «Это были любимые стихи Гоголя». В другой раз она мне сообщила о довольно любопытной беседе Гоголя с моим отцом, очень восхищавшимся коротеньким стихотворением Баратынского:

Гоголь сказал моему отцу, что прежде он часто повторял эти шесть стихов, терзаясь, подобно Баратынскому, и размышляя о значении слов «строгий Твой рай». Но потом он успокоился, и слово строгий перестало смущать его. «Меня более не смущает строгость, – заметил Гоголь, – и это вовсе не верное изречение и понятие. Между грешником и строгостью стоит Спаситель и животворящий крест. Иго Его благо, бремя Его легко».

Над моею привычкою «все записывать» слегка подшучивали. Ю.Ф. Самарин особенно часто говаривал: «О. Н. все пишет, пишет». Я как-то ответила ему: «Только тогда, когда бывает интересный разговор! Я в особенности старательно записываю ваши насмешки, чтобы вы, Ю. Ф., не умерли для печати. То-то выйдет язвительная книга! Я отмечаю также остроты Ф.И. Тютчева и князя Вяземского, красноречивые изобличения Ив. С. Аксакова и проч.».

Он и Плетнев были ее первыми и верными литературными друзьями.

Купленный доктором Гэно, женатым на девице Пападополли, хутор Россет был разрушен обвалом и затем перестроен. В 1867 году доктор Гэно, уже разделившийся, и его жена, подруга детства моей матери, показали нам место, где был хутор Россет. Тополь (единственный принявшийся в Одессе), посаженный кавалером Россет, как мы узнали, погиб всего за несколько дней до нашего посещения.

Ришелье.

Садовник моего деда.

Это была швейцарка, гувернантка, которую мой дед выписал из Невшателя для своих детей; вот почему мать так скоро выучилась говорить по-французски и по-немецки. Моя прабабка говорила больше по-грузински и по-малороссийски, чем по-русски, так как до своего приезда в Новороссийский край она сперва жила в Малороссии.

Грамаклея-Водино, малороссийское имение бабушки моей матери, где она провела свое детство.

Мой дед, эмигрант, кавалер Жозеф де Россет, был человеком довольно известным. Он служил на Дунае под начальством Потемкина и Суворова. Потемкин представил его к ордену Св. Анны и отметил в приказе по войскам «за отличие» при взятии Измаила; Суворов дал ему Георгия за Очаков. Позднее он командовал фрегатом «Паллада», затем состоял начальником гребной флотилии в Одессе, комендантом порта, заведовал таможней и карантином; скончался от чрезмерного утомления во время эпидемии 1813 года. Деятельность французских эмигрантов и герцога Ришелье не забыта Одессой, как о том свидетельствует памятник, воздвигнутый герцогу. Имя моего деда, Ос. Ив. Россета, сохранилось в Георгиевском зале Московского Кремля, на плите, на которой выгравированы имена героев Измаила и Очакова. В Одессе Ос. Ив. Россет женился на Н.И. Лорер, происходившей со стороны матери из грузинской фамилии Цициановых. Лореры были немцы, хотя французского происхождения; они прибыли в Голштинию из Беарна во время Реформации и переселились в Россию при Петре III. Лореры жили некоторое время в Малороссии; они состояли в родстве с Капнистами и Кудашевыми.

Во время празднования двадцатипятилетия царствования Николая Павловича моя мать встретилась во дворце с другом и товарищем ее отца по оружию, престарелым князем Вяземским. Он заговорил с нею о кавалере де Россет и рассказал ей много интересного. Они воспитывались вместе в генуэзском морском училище, где в числе воспитанников насчитывалось немало французов. Вяземский тесно сошелся с моим дедом и убедил его принять предложение адмирала Рибаса поступить на русскую службу под его начальство. Когда вспыхнула революция, мой дед пожелал вернуться во Францию, чтобы оказать помощь своим родным. Ему разрешили отпуск. Прибыв в Вену, он встретился с находившимся там проездом графом Ланжероном и герцогом Ришелье. Ланжерон также сражался на Дунае, под начальством князя де Линя. Он стал уговаривать моего деда: «Бросьте ваш сумасбродный план! Что за охота вам ехать на верную смерть; вернитесь лучше в Россию и продолжайте служить ей. Если вас убьют, вы умрете по крайней мере с сознанием, что послужили настоящему делу. А там, в этом аду, ваша гибель не принесет никакой пользы ни Франции, ни человечеству!»

Мой дед послушался советов Ланжерона и Ришелье и вернулся в Россию, которой он, как уже сказано, послужил на поле сражения, за что и был вознагражден Государем. Именно за услуги своего отца мать моя и была помещена в Екатерининский институт Императрицей Марией Феодоровной.

Все его родственники, жившие в Лионе, сложили свои головы во время террора. Родовой замок был разграблен и сожжен. Развалины его находятся в Франшконте, хотя эта линия Россетов вела свое происхождение из Дофинэ. Все имения были конфискованы.

Здесь и далее переводы редактора.

Матери моей было в это время 17 лет. Она родилась в марте 1809 года и вышла из института в марте же 1826 года.

Ее дебют при дворе совпадает с первыми месяцами царствования Николая Павловича и Александры Феодоровны.

Император иногда говорил ей: «Александра Осиповна, я начал царствовать над Россиею незадолго перед тем, как вы начали царствовать над русскими поэтами. Что касается Императрицы, она царствует над сердцами с тех пор, как она приехала в Россию».

Она жила тогда в коттедже.

Она потом вышла замуж за А.Н. Зубова и до самой смерти была искренним другом моей матери.

Все эти подруги моей матери упоминаются в «Записках».

Она не стягивалась, причесывалась почти всегда очень просто и ненавидела туалет, тряпки и драгоценные украшения.

Я сочла нужным поместить в самом предисловии несколько заметок, относящихся к 1827 году, и одну, которая, должно быть, принадлежит к 1828 году; моя мать говорит здесь о своей встрече с Пушкиным, который с этого дня занимает большое место в ее заметках, что доказывает, до какой степени она поняла историческое его значение. Заметки, следующие за предисловием, относятся уже к более позднему времени. Заметки 1826 и начала 1827 года не имеют такого литературного интереса, и я их выпустила. Все послужило мне для объяснительных примечаний. Если я когда-нибудь издам рассказы моей матери, то я это сделаю по моим собственным заметкам, накоплявшимся в течение многих лет. Я обладаю очень хорошей памятью, но я не доверюсь исключительно ей. Моя мать обладала в совершенстве удивительным даром рассказывать. Еще во время моего детства, отрочества, моей ранней юности она поражала меня, и не одну меня. Я очень рано начала записывать ее рассказы, только что выслушанные. Они близко познакомили меня с жизнью моей матери с ее детских лет, с ее школьными годами, с ее жизнью при дворе.

На этом вечере танцевали мазурку, а так как в 1827 году Карамзины носили еще траур, то вечер, должно быть, происходил в 1828 году; заметка не имеет даты.

Я не назову этого Р. Это был москвич, один из многочисленных поклонников моей матери.

Старший из моих дядей, в сравнении с младшими, был маленького роста.

У меня хранится эта засушенная роза, с надписью на конверте: «Роза фонтана слез, данная Императрицей в Монплезире».

Мать прибавляет: «Я зову Пушкина „Искра“, потому что его ум искрится. Это название больше подходит к нему, чем „Сверчок“».

В апрельской книжке «Наблюдателя» за 1892 год по поводу книги В.И. Шенрока «Материалы для биографии Гоголя» говорится об А.О. Смирновой и ее дружбе с Гоголем, в которой автор не видит ничего, кроме обыкновенного светского знакомства. Столь же характерно уверение «Наблюдателя», будто в нескольких выдержках из записок моей матери, напечатанных В.И. Шенроком в «Материалах для биографии Гоголя», говорится о революции 1848 года. Я предоставила в распоряжение г. Шенрока несколько строк, в которых упоминается об июльской революции 1830 года и о Пушкине. Кому неизвестно, что Пушкин умер в 1837 году? Очевидно, что в указанном «Наблюдателем» отрывке не могло быть речи о февральской революции 1848 года. Я послала эти страницы В.И. Шенроку для ознакомления с характером записок и с целью облегчить ему точное определение времени, когда Гоголь познакомился с моею матерью, хотя, на мой взгляд, такие хронологические мелочи в данном случае не представляют особенного интереса. Во всяком случае, Гоголь встретился с моей матерью не в 1829 году. В то время она (как и многие) не знала даже о его существовании. Даже в 1830 году он не был ни знаменит, ни знаком «всему кружку». Раньше других познакомился с ним Плетнев. До 1830 года Гоголя знали Репнины, Балабины, графиня Соллогуб.

Наконец, тот же «Наблюдатель» находит, что за 40 лет, миновавших со времени смерти Гоголя, о нем написано уже достаточно, что Гоголь никого больше не интересует, что о нем сказано все. Это оригинальное воззрение на роковой 40-летний срок – истинная жемчужина в своем роде. Как далеко от этой «точки зрения» до принципов просвещенной критики, именно выжидающей того срока, когда время сотрет следы партийных раздоров, когда умолкнут отклики близоруких и односторонних суждений, на которые так щедра наша критика! В странах, в которых критика процветает с XIII века, до сих пор не перестают писать обширные исследования о Данте, Шекспире, Гёте, Гейне, Рабле, Кальдероне, Сервантесе, Шелли, Китсе, Вордсворте и даже о второстепенных и третьестепенных писателях. То и дело появляются в свет собрания писем и неизданные произведения Стендаля, Бальзака, Жорж Занд, Флобера и других поэтов, романистов, драматургов, философов, историков. Для нас, русских, царствование Николая Павловича (и конец царствования Александра Павловича) имеет такое же значение, как «великий век» (grand siècle) для Франции или период от Попа до Байрона и Шелли для Англии. И вот – еще прежде, чем эта эпоха разъяснена, в печати откровенно раздаются голоса, что ее пора предать забвению!

Г. Шенрок принял слово humeur за юмор в английском смысле этого слова, но моя мать говорила об humeur gaie, то есть веселом нраве хохла.

Мы так в детстве прозвали мисс Овербек, и вся семья звала ее Миссинька.

Говоря с моей матерью об Ю.Ф. Самарине (Государь вызывал его к себе по выходе его из крепости и долго беседовал с ним), Николай Павлович сказал: «Я очень доволен моим разговором с вашим другом Самариным; он замечательно даровит и настоящий джентльмен».

В книге отчасти сохранены орфография, пунктуация, написание строчных и прописных букв первого издания книги. – Прим. ред.

В книге отчасти сохранены пунктуация и написание строчных и прописных букв первого издания книги.

Я приведу одну заметку 1824 года и другие 1825 года, найденные в одной позднейшей книжке. Дело идет о наводнении 1824 года, о смерти Императора Александра Павловича и о 14 декабря. Заметка, касающаяся дяди моей матери, декабриста, написана в 1826 году. Дело идет о его ссылке, следовательно, заметка относится к концу июня, то есть к тому времени, когда был произнесен приговор. В предисловии уже помещены заметки 1827–1828 годов. Я поместила их в виде введения и начинаю теперь с более длинной заметки; она может быть отнесена ко времени от 1828 до 1829 года, но для определения ее точной даты нет никаких указаний. В сомнении – воздержись, говорит народная мудрость, и я воздерживаюсь от хронологического порядка, только очевидно, что Пушкин был еще очень молод в то время, а моя мать еще моложе.

Вяземский. «Драконы аббата Тетю» (m-me de Sévigné) – преследовавшие его черные мысли; Вяземский был ипохондриком; отсюда прозвище.

Catherine Мещерская, умнейшая и весьма остроумная женщина, была дочь H.М. Карамзина от второго брака, Софья – от первого и гораздо старше своих братьев Андрея и Александра. Самый младший – Владимир и дочь Лиза были в это время еще детьми, а Александр, так же как мои дяди, еще учился; один только Андрей и старший из моих дядей уже окончили в то время Пажеский корпус.

Калеб Бальлержон Карамзиных, этот Лука был тип старого слуги, преданного и ворчливого; при нем родилась старшая дочь Софья, так как он служил у историка со времени его первой женитьбы. Он рассказывал свои воспоминания друзьям дома, а на m-lle Sophie и младших ее братьев и сестер смотрел как на детей. Он говаривал: да, это было тогда, как мы писали историю России. Это было в то время, когда французы сожгли нашу московскую библиотеку. Я носил наши корректуры в типографию и т. п. Все, что касалось историка, было наше для Луки. Я помню в детстве его сморщенную фигуру, так как он дожил до глубокой старости.

Князь П. Мещерский, муж Екатерины Карамзиной, был чудесный человек.

Фиона была горничная Sophie Карамзиной, очень ей преданная.

Пушкин был отличный ходок и мог пройти верст 25 скорым шагом.

Моя мать занимала комнату рядом с детьми Государя; утром Государь приходил к дочерям и стучался с ними вместе к моей матери, чтобы ее разбудить. Это было большим удовольствием для детей.

Впоследствии княгиня Суворова, m-lle Эйлер, княжна Урусова и моя мать – четыре красавицы для альбома; картина, изображающая лагерь, находится в старом дворце, в Петергофе; Императрица верхом, с фрейлинами, в Красном Селе (в лагере).

M-rs Эллис заведовала бриллиантами; m-lle Клюгель была в то время первой камер-фрау; когда она состарилась, то ее заменила m-me Рорбек, которая оставалась до смерти Александры Феодоровны.

Алина, дочь министра двора князя Волконского. Ее мать, княгиня Софья, была олицетворенною оригинальностью. Во Франкфурте ее однажды задержали в таможне вместе с ее компаньонкой, мисс Аделаидой Пэт, и доктором Пиццатти. Она была одета в старое потертое платье, без всякого багажа, с саквояжем в руках, в котором были ее великолепные бриллианты. Ее приняли за воровку, так же как и ее спутников, столь же плохо одетых. Пиццатти рассказывал с патетическим видом об этом приключении, повторяя: «Княгиня одевается, как нищая; я был взбешен, Аделаида также, а она смеялась, это ее забавляло. Наконец пришли из посольства и освободили нас».

Впоследствии г-жа де Лагренэ.

М-lle Ла-Феронэ, впоследствии г-жа Кравеи, была подругой m-lle Софьи Лаваль, в замужестве гр. Борк (друга моей матери), дочерью эмигранта, оставшегося в России и женатого на русской. Ла-Феронэ и Мортемар были французскими посланниками в Петербурге, граф Поццо ди-Борго – русским послом в Париже.

Это биография Leigh Hunt. Пушкин видал многих английских дипломатов и получал от них английские книги и «Эдинбургское обозрение». Я нашла в записках намеки на это обстоятельство. «Пушкин недоволен статьей „Эдинбургского обозрения“ о Байроне. Magennis дал ему „Quarterly“. Жуковский раскритиковал статью Сутея. Статья Скотта хороша. Bligh принес мне журналы для Плетнева. Фикельмон говорил о статье в „Revue des deux mondes“ и в „Journal des Débats“. В Париже настроение по отношению к нам враждебное. Я нахожу, что „Voleur“ очень скучен (это один из современных журналов); Bligh дал мне „Schloss Hamfeld“ Монтэгю. Его сестра вышла замуж за поэта Barry Cornuall, которого Пушкин переводил: „Here’s a health to thee. Магу“ („Пью за твое здоровье, Мэри“ [англ.]). Там же есть намек на двух английских художников – Dawe и m-rs Robenson. „Dawe написал мой портрет для альбома Ее Величества. M-rs Robenson окончила портрет Императрицы; он удачен, но не передает ее грации. Поза английская, чопорная (sic)“».

Эмигрант, оставшийся в России; он был при дворе и женился на русской. Одна из его дочерей была фрейлиной.

Граф Лаваль, так же как и граф Моден, был женат на русской и занимал должность при дворе. Его старшая дочь была замужем за декабристом Трубецким.

Граф Нессельроде, министр иностранных дел, женатый на графине Гурьевой.

Государь предупреждал Карла X об опасности, угрожавшей ему, если он подпишет последние приказы (мемуары Штокмара). Мать моя читала эти мемуары в Лондоне и говорила, что Государь действительно упоминал об этом в 1830 году. Депеша пришла вовремя, но словно какой-то рок толкал Карла X. (Полиньяк еще в детстве имел видения; в Лондоне он даже советовался с одной ясновидящей.) Если бы Ришелье был жив, ничего этого не случилось бы. Один из разговоров, приводимых Штокмаром, показался моей матери неправдоподобным: это тот, где речь идет о графе Шамборе. Государь очень любил его. Там же в Лондоне прозвище «больной человек» вошло в употребление для Турции, после того как Государь раз употребил его.

Виконт Ланжерон, преемник Ришелье в Одессе, был дружен с родителями моей матери.

Обычай устраивать елку был введен у нас русскими императрицами во времена Императора Павла. Дети – сыновья и дочери Государя. В то время фрейлины не носили еще одинаковых платьев. Императрица часто дарила туалеты своим фрейлинам и даже платила иногда их долги портнихам.

Государыня в то время была беременна; сердцебиением она начала страдать с 14 декабря 1825 года.

Карл X довольно долго жил в Праге, во дворце Градчине.

Гр. Михаил Виельгорский очень любил Пушкина, Жуковского и Гоголя. По вечерам он читал вслух Императрице. Он был большим любителем музыки, так же как и его брат Матвей, который заменил его при Императрице.

Урожденная Балабина, подруга моей матери.

Княжна Warette Репнина, сестра князя Василия, умерла в глубокой старости; она была большим другом Гоголя. Репнины родом из Полтавы. Гоголь бывал у них в их имении Егатино. Старая княгиня его очень любила. Ее муж был внук знаменитого Репнина при Петре Великом и сын наместника Царства Польского, который построил Брюльскую террасу в Дрездене. Warette Репнина, как и все Репнины вообще, отличалась оригинальностью и независимостью характера.

Г-жа Балабина была дочь эмигранта г-на де Пари. Она была дружна с начальницей института г-жой Брейткопф, теткой декабриста Кюхельбекера и родственницей Глинки. Воспитанницы Смольного и Екатерининского институтов называли начальницу maman.

Эта случайная встреча положила начало симпатии моей матери к Гоголю, так как он был малоросс, а она была в Малороссии в детстве (хотя родилась в Одессе); она даже знала Капнистов, которые были знакомы с семейством Гоголя.

Варановский был очень богатый малоросс, который жил также и в Новороссии; он был женат на одной из сестер моей бабушки.

Родившийся близ полтавского памятника. Местное выражение для обозначения уроженцев Полтавской губернии, сердца Украйны.

Имение моей прабабушки Лорер.

Няня, которая ходила за детьми Россет в Грамаклее, под надзором гувернантки-швейцарки Амалии Ивановны, при которой все они родились.

Воспитательница Государыни Александры Феодоровны, которая от времени до времени навещала его. Она умерла в Берне.

Так как мою мать и m-lle Эйлер обеих звали Александра, то маленькая Великая Княжна Александра Николаевна называла их Саша Черненькая и Саша Беленькая, моя мать была брюнетка, а m-lle Эйлер очень белокура. С тех пор все Августейшее Семейство называло так мою мать, даже в письмах.

Граф П. Волконский, министр двора. Его дочь, впоследствии графиня Дурново, была близким другом моей матери и так же откровенна; это была очень образованная женщина с прямым и честным умом.

Секретарь посольства в Тегеране.

Классная дама в Екатерининском институте, эмигрантка.

«Мертвые души». При этом приписано: «Пушкин просил моего покровительства Чичикову (герою) против суровости цензуры; я должна усыновить его, как Онегина и графа Нулина, хотя он очень некрасив, но портрет так хорош». Эта критика сделана гораздо позже; моя мать была уже тогда замужем.

Состоявшие при дворе Марии Феодоровны. Оба большие оригиналы и тогда уже оба пожилые.

«Сильвия» – место в Павловском парке, где стоит статуя Сильвии. «Крик» – охотничий домик в Павловске. Здесь во времена Павла трубили в рог для сбора охотников.

Знаменитый романс Мартини «Plaisir d’amour» («Радость любви» [фр.]).

Миклошевский, малоросс, очень некрасивый, друг канцлера Горчакова. Его звали Миклошу.

Офицерская куртка. Аттила – название австрийское.

Шталмейстер Императрицы-Матери. Он сопровождал Императрицу, когда она рано утром ездила верхом. Еще за год до смерти она, по приказанию врачей, ездила верхом. Брат барона Ж. Мейендорфа – барон Петр – был нашим посланником в Вене и Берлине.

Этот павильон исторический. В нем Императрица-Мать давала праздник Александру I в 1815 году. Тогда – среди других кантат – пели кантату Жуковского.

Я сочла нужным привести эти мелкие подробности; они кажутся мне очень характерными для двора и для Императрицы-Матери. Установлен был старинный этикет, но без утрировки; и все-таки было много добродушия. Императрица-Мать давала обеды каждое воскресенье, в три часа. В пять – все переодевались для гулянья (так как обедали в парадных туалетах) и шли гулять. В 8 часов возвращались назад. Во время прогулки закусывали в одном из павильонов. В 10 часов ужинали и сейчас же ложились спать. В 8 часов утра Императрица была уже в парке и шла навестить инвалидов Монмартра и бедных. Она ложилась поздно, ночью писала письма и дневник. Она много читала; у нее было несколько чтецов и секретарей, с которыми она работала. Все госпитали, убежища, школы, институты, воспитательный дом – были в заведовании самой Императрицы. Чтобы посещать их, она по два и по три раза в неделю ездила в город из Павловска и Петергофа. Во время ее прогулок ей подавались просьбы; секретари и чтицы (m-me Ховен и m-me Кочетова) читали их Государыне. Тут же была одна из фрейлин.

Граф Кушелев-Безбородко. Он носил зеленые очки – отсюда и прозвище.

Французский посланник при Николае Павловиче.

Эта Марья Савельевна была в своем роде знаменитостью. Она отличалась большим умом и сильным характером. Она осталась в семье моих родителей до самой смерти. Они ее очень уважали. К моей матери поместила ее Императрица-Мать. Придворная прислуга служила из поколения в поколение. Некие Матвеевы и Петровы служили со времени Елизаветы. Моя мать говорила: «Есть династии гоф-фурьеров, лакеев, даже истопников».

Madame Carnuel – дама XVII века, буржуазка при дворе. О ней говорится в письмах m-me де Севинье и в мемуарах Сен-Симона. Она была очень умна и находчива; ее изречения цитируются.

Государь пил вечером зеленый чай. Кофешенская – это придворный буфет, где варят кофе и чай; название осталось с царствования Анны Иоанновны, также и прочие немецкие придворные имена, переделанные на русский лад.

Она тогда умерла, и поэт очень жалел ее.

Виельгорский вообще был не очень разговорчив.

Тот, что писал прокламации 1812 года; он писал в архаическом стиле.

Глинка, как известно, положил на музыку стихи к Керн и многие другие стихотворения Пушкина.

Пациентка д-ра Кернера, о которой он написал целую книгу.

Президент академии Дашкова действительно способствовала этой опале; она не любила и протеже Новикова, Чулкова, издавшего русские сказки. Екатерина знала, что Дашкова задерживала их у себя, и приказала доставить книгу прямо к себе. Кн. Дашкова была женщина начитанная и независимая. Она давала чувствовать Екатерине свои заслуги при вступлении ее на престол.

В этом рапорте Дибичу Пестель заявил, что этеристы – карбонарии. Говорили, что это помешало нам занять княжества, где турки избили столько этеристов, и что главной причиной этого был рапорт Пестеля.

Маркиз де Данжо, автор знаменитых «Мемуаров» (1638–1720).

«Они очень маленькие потомки своих великих предков». (Примеч. переводчика изд. 1894 г.)

Рассказывали, что Ипсиланти перед отъездом в Грецию ждал какого-нибудь приказания от Императора Александра; он пошел в «Аллею вздохов» в Царском Селе, где по утрам гулял Государь, который будто бы сказал ему: «Я узнал, что вы едете путешествовать, князь. Куда?» Ипсиланти ответил ему: «Je vais où va toute chose, où va la feuille de rose…» («Я иду туда, куда все идет, куда улетает лепесток розы…» [фр.]), a Государь прервал его, подал ему ветку сирени и докончил стихи: «Et la feuille de laurier (И лист лавра [фр.]). Счастливого пути, князь». Ипсиланти после этого и уехал. Se non è vero… Во всяком случае, этот анекдот совершенно в романтическом стиле 1820 года.

Принц Оскар приезжал в Петергоф; ему были рады; он произвел очень хорошее впечатление. Он восхищался моей матерью и посылал ей ноты. Ее дразнили этим, называя m-lle Мальвина. Оссиан был в моде. Баратынский написал тогда свою поэму «Эдда».

Это контрапунктист Пиксис, он жил еще в Вене; моя мать познакомилась с ним позже, в Париже.

Пушкин не любил Уварова (профессора), позже ставшего министром народного просвещения.

Гумбольдт был болтлив. В Берлине рассказывали, что одна из принцесс написала ему во время Крымской войны: «Придите мне рассказать в двух словах, чем все это кончится». Она не подозревала в этом насмешки, но язвительные берлинцы заявили, что еще ни разу в жизни этот ученый не мог ничего сказать в двух словах.

Салон Рашели Варнгаген слыл тогда в Берлине за передовой салон поэтов и философов. К ней перешли традиции Мендельсона, Герца и Левальдов. «Померанское юнкерство» туда не ездило. Тевтонскими Афинами был Веймар. Фридрих Вильгельм славился литературным и артистическим вкусом, он был очень остроумен. Раз он гулял по улицам столицы. Это было в 1847 году. Министерство было крайне непопулярно. Какой-то шутник написал на стене:

Король зашел в лавку, спросил уголек и прибавил еще строчку:

Он поставил возле полицейского и приказал сохранить эти три строчки в продолжение трех дней. Весь Берлин прочел это, а сам король являлся каждое утро и забавлялся своей выдумкой. После этого уже не писали стихов на стенах. Это был пролог 1848 года. В 1846 году Пруссия воевала с герцогствами, что очень не одобрялось Императором Николаем. Когда известие об этой войне дошло до Петербурга, Николай Павлович спросил: «Кто командует армией короля?» Ему ответили: «Генерал Виллиэен, прозванный der schmutziger Eduard (Грязный Эдуард [нем.]), потому что он всегда такой неопрятный». – «Имя подходящее для человека, делающего политическую неопрятность», – резко проговорил Государь.

Шамбо – гугенот, пришедший в Пруссию, частный секретарь Императрицы. У него была печать Ее Величества, он распоряжался частной корреспонденцией Императрицы. Гримм – первый камердинер; его старший брат был при Императрице-Матери, а другой брат – при Государе. И Гримма, и Шамбо очень уважали при дворе.

На Гейне везде плохо смотрели. Когда в 1837 году моя мать жила в Пирмонте, Гейне был изгнан властями в тот же день, как приехал Пирмонтский принц. Впрочем, с ним и до сих пор поступают в Германии строго. Один из братьев Гейне был врачом и принимал участие в Турецкой кампании 1828–1829 годов с нашими войсками.

Учительница музыки моей матери. Она подарила ей Andante с примечаниями Бетховена. Этот автограф у меня. Я ребенком знала m-me Гирт; она долго жила в Петербурге.

Эти вечера кончались в 11 часов.

Моя мать приводит по-французски стих: Qui sc sent morveux se mouche (На воре и шапка горит [перенос. фр.]).

Баронесса Фридерикс, друг детства Императрицы.

Императрица живо помнила свое пребывание в Мемеле, когда по бедности не могли топить старый замок, а она должна была носить всю зиму летние ситцевые платья, старую соломенную шляпу и красный платок; под ноги детям и в их кровати клали горячие кирпичи. Она, как ее брат Вильгельм, сохранила культ матери и знала, как ужасно обошелся с ней Наполеон и что делали войска в Берлине и Кенигсберге, не говоря о других германских городах. Она раз сказала моей матери; «Император Наполеон был корсиканец и не принимал патриотизма; он не предугадал, что в один прекрасный день воспрянет патриотизм в Германии, в России и в Испании. Его собственное отечество ничего не говорило ему, потому что Франция была для него только троном, а не отечеством».

Волконский, начальник Генерального штаба при Александре I, министр двора при Николае. Князь Петр и жена его, княгиня Софи, очень любили мою мать.

Он сопровождал Императора Александра на конгрессы. Он был генералом от кавалерии и был женат первым браком на кн. Анне Бирон, сестре герцогини Доротеи Саганской.

Получивший титул графа, а потом и князя, впоследствии военный министр при Николае, флигель-адъютант Императора Александра. Он участвовал в кампании и занял Кассель. Он довез в 12 дней из Парижа в Петербург известие о вступлении союзных войск в 1814 году, что было подвигом для того времени.

Гр. Павел Киселев, человек большого ума, также был флигель-адъютантом Императора Александра, министром государственных имуществ при Николае; он составил после турецкой войны 1829 года органический статут для княжеств. Он скончался в Швейцарии в очень преклонных годах. Гр. Киселев был нашим посланником в Париже со времени трактата 1856 года. Он надолго оставил по себе память в княжествах благодаря статуту.

Гр. Ожаровский, тоже флигель-адъютант Императора Александра, был произведен в генералы от кавалерии, подобно Киселеву и Чернышеву. Фельдмаршальство было пожаловано Николаем Ожаровскому уже гораздо позже, потому что уже нечего было давать ему. Он был очень стар.

Князь Василий Трубецкой пользовался общим уважением. Он был большим любителем живописи. Он получил чисто французское воспитание. Император Александр иногда возлагал на него миссии, и между прочим к принцу Оранскому. В Англии Трубецкой был совершенно молодым человеком. Он был хорош собою и очень изящен. Он также был послом на короновании Георга IV. Он рассказывал моей матери, что, когда он в молодости ездил в Англию, Лоуренс написал его портрет. Его предупредили, что карманные воры встречаются в большом количестве в высшем круге, в Вокзале, в Ридатто, в Ранелагс, в Пантеоне, что выкрадывали кошельки, часы, табакерки и даже вырезывали бриллиантовые пуговицы на платьях. 14 декабря 1825 года кн. Василий Трубецкой был назначен генерал-губернатором Петербурга, когда застрелили Милорадовича, стоявшего на площади рядом с Государем. Выстрел был пущен из рядов, но так и не узнали, какой именно солдат выстрелил. Государь написал на листке бумаги о назначении кн. Василия Трубецкого, дававшем ему широкие полномочия, подписал и передал ему. Этот листок бумаги сохранился в семействе Трубецких, и почерк Государя в эту важную минуту свидетельствует о его спокойствии и невозмутимой храбрости.

Кн. Иван Барятинский, сперва женившийся в Англии на мисс Детон, дочери лорда Шерборна, от которой у него родилась дочь, оставшаяся навсегда в Англии. Во втором браке он был женат на гр. Келлер. От нее у него родился сын (фельдмаршал Александр Барятинский, победитель Шамиля) и, кроме того, еще три сына и три дочери.

Он был послан в Сен-Сир Елизаветой.

Генерал О. Его в 1812 году прозвали Je. Он вел атаку, его окружили и отвели в главную квартиру французов. Наполеон сказал: «Генерал, ведший атаку, – храбрец. Что, он убит? Как его зовут?» – «Je, c’est Je, Sire» («Жё, это Жё, Сир» [фр.]). Император повторил: «Генерал Жё – храбрец». Тогда О. пояснил: «Je – это я». – «А я думал, – воскликнул Наполеон, – что его фамилия Je. Поздравляю вас, блестящая атака!» Тот же генерал О. говорил: «Ce couchement du soleil est pithagore». Великий Князь Михаил поправил его: «Генерал! говорят: pittoresque». О., не смущаясь, ответил: «Pithagore ou pittoresque sont synagogues». Великий Князь засмеялся и сказал: «Вам не далась грамматика, но вы познали военное искусство». Этот же генерал О. уродовал все французские пословицы. (В данном случае идет речь о закате солнца и приводится непереводимая игра слов. Генерал путает понятия из-за близкого звучания слов. – Примеч. ред.)

Позже Государь рассказывал при моей матери о своем посещении Овэна, о впечатлении, сделанном им на него. Он даже сочувствовал некоторым идеям Овэна.

Она была тогда беременна.

Мы, то есть А.А. Эйлер и моя мать.

Я нашла происхождение этого прозвища Жуковского. В Англии так называют дикую гвоздику. Раз Жуковский поднес моей матери гвоздику, а мисс Скугель (гувернантка младшей дочери Карамзиных) спросила его: «Вы знаете, как называется этот цветок?» На другой день Жуковский подписал шутливую записку к моей матери: Sweet William.

Стихотворение 1828 года, в котором поэт напоминает Его Величеству, что Петр Великий не мстил Як. Долгорукову.

Преподобный Тихон Задонский, мистический писатель прошлого столетия. Умер настоятелем монастыря.

Видно, что Государь с первых же лет своего царствования был очень озабочен уничтожением крепостного права и откровенно толковал об этом с близкими. Видно также, что энциклопедисты подорвали доверие к философии вообще.

Шальмель Лакур написал во Франции ее историю («Revue des deux Mondes»).

Братья Тренк, особенно старший, славились силой и жестокостью.

Он оставил записки. Он поссорился с Александром I, и его обвиняли в стремлении служить Наполеону.

Глава секты хлыстов, мать «корабля хлыстовской секты».

Она отказывалась поступить в секту.

По дороге между Петербургом и Петергофом.

Горбатые просили, чтобы их секли по горбу, что это их облегчает. Вероятно, г-жа Татаринова гипнотизировала тех, кто этому поддавался. Еще в 1836 году она совершала в Петербурге так называемые излечения горбатых. Ее выпустили из монастыря, но против нее было возбуждено новое дело, и ее опять заключили в монастырь.

М-llе Кочетова осталась при дворе после кончины Марии Феодоровны. Ее очень уважали за прямоту. Она была большая оригиналка и независимых убеждений. Мария Феодоровна скончалась в ноябре 1828 года. До самого конца Императрица сохранила прекрасное здоровье и большую подвижность. Она была до того щедра, что даже делала долги для своих добрых дел, а сыновья ее уплачивали эти долги из собственных денег. Ее дети боготворили свою мать. С 1801 года, года кончины Павла I, она посвятила себя благотворительности. Россия ей многим обязана.

Обычное приветствие между принцессами царской крови до XIX столетия.

Этот Батурин видел в 1812 году сон. Это был какой-то иллюминат. Когда опасались, что французы вступят в Петербург, поговаривали о том, чтобы снять статую Петра Великого. Тогда Батурин сообщил Голицыну, что статуя проскакала ночью во дворец Государя, где заявила, что, пока она будет стоять на своем гранитном пьедестале, до тех пор столица будет в безопасности. Вследствие этого сна статую оставили на месте. Se non è vero, è ven trovato. Возможно, что это было зерном знаменитой сцены с сумасшедшим в «Медном всаднике». Во всяком случае, это интересный рассказ, характеризующий настроение умов в 1812 году. Так как Наполеон похитил венецианских коней и памятники искусства из Ватикана, то опасались за Петербург и из Эрмитажа вынесли драгоценности.

Моя мать сделала юмористическое замечание по этому поводу: Уваров, недовольный тем, что Государь назначил Пушкина на место Карамзина, жаловался Карамзиной, думая ей угодить. Она отвечала очень сухо: «Я в восторге; если бы Государь только знал, какое он доставляет мне удовольствие. Муж мой также одобрил бы его». Моя мать прибавляет: «Уваров полагает, что надо быть лысым, беззубым, пузатым и носить очки, чтобы быть ученым! Или же быть Уваровым, или по меньшей мере Устряловым».

Его даже обвинили в измене, но впоследствии к нему отнеслись справедливо.

Гр. Ланжерон был, после герцога Ришелье, одесским генерал-губернатором. Он до того был рассеян, что говорил моей матери при генерале Арнольди (ее отчиме): «Как жаль, дитя мое, что ваша матушка предпочла мне этого хромоногого черта, а то я был бы вашим отчимом». Ему хотелось жениться на моей бабушке. Генерал Арнольди представлял собой также своеобразный тип. Когда под Лейпцигом ему ядром оторвало ногу и она держалась только на одном мускуле, он еще около четверти часа просидел на лошади, истекая кровью; наконец он лишился чувств и пришел в себя уже после того, как у него отняли ногу до половины бедра. Тем не менее он участвовал в кампании 1828–1829 годов под начальством Дибича. Его обходное движение во главе артиллерии решило судьбу сражения при Кулефче, после чего турки, оттесненные к Адрианополю, подписали Адрианопольский мир. Он был большой поклонник дисциплины по отношению к своим родным детям и к пасынкам. Он наводил страх на солдат, хотя заботился об их пище и платье; он был безжалостен к поставщикам армии, если они воровали. Он даже приказывал бить их палками, и проворовавшегося солдата секли безжалостно. Он был известен своим вспыльчивым и жестоким нравом. Вместе с тем он ни с кем не стеснялся. Так, раз Государь Николай Павлович встретил его в Летнем саду и назвал его Захаржевским. Так звали генерала, у которого отняли ногу вследствие несчастного случая. Арнольди, ростом с Государя, сухой, лицом похожий на угрюмого льва, с громадными усищами, был полным ему контрастом. Государь перепутал имена, и Арнольди не двинулся. Увидя это, Государь подошел к нему и сказал, смеясь: «Я ошибся в имени, Арнольди, я назвал тебя Захаржевским, меня сбила с толку твоя деревянная нога; в настоящее время в Петербурге без ноги только ты, Бистром и он». Арнольди поклонился: «Бистром оставил свою ногу на поле сражения, я – при Лейпциге, Ваше Величество, а между мною и Захаржевским та разница, что я командую артиллерийскими парками, а Захаржевский подметает парк в Царском Селе!» – «Какой ворчун, – ответил ему Государь, – извини меня за рассеянность, я очень занят». «Ворчун» тогда успокоился.

Тогда не было хинина. Крымская лихорадка была мало известна. Сэр Джеймс Вилье был доктором при Александре I и хирургом в нашей армии в 1812 году.

Генерал Арнольди командовал артиллерией в Таганроге в 1825 году.

Кн. Ливен – воспитательница дочерей Императора Павла. Она тогда только что умерла. Ее сына звали Жан-Жаком, он был рыжим, и известная острота сочинена на его счет.

Ланжерон заблуждался: весь город знал про это. Он славился своею рассеянностью. У него была привычка говорить громко со своими собаками и рассуждать с ними о людях; он говорил им все, что приходило ему в голову. У него была страсть к мопсам, и он говорил с ними на русско-французском языке. Он рассказывал моей матери о своих браках. «Моя первая жена, – говорил он, – была m-lle de la Vaux Pallièrc. Я женился на ней, когда она была еще очень молода, четырнадцати лет; мы немного с ней виделись: я эмигрировал, а она умерла во Франции, но в собственной постели. После этого у меня родился сын от прелестной женщины, но не от жены; это Одран Ланжерон. Когда ваша дорогая матушка овдовела, я явился к ней, бросился даже перед ней на колени, а она мне сказала: „Встаньте, Ланжерон, если бы вы и десять лет простояли передо мной на коленях, вы бы и тогда меня не тронули!“ Да, это так. Тогда я встретил вторую m-me де Ланжерон. M-lle de la Vaux Pallièrc была незнатного происхождения, но вторая m-me де Ланжерон была безо всякого происхождения; это девица Бример. Я не знаю, какой черт дернул меня жениться на ней, она некрасива и глупа. Император Александр спросил меня: „Где вы отыскали ее, Ланжерон?“ Я ответил ему: „В Черном море, Государь. Впрочем, я видаюсь с ней как можно меньше“». Эксцентричность Ланжерона была известна.

«Парламентская реформа» 1832 года. (Примеч. переводчика изд. 1894 г.)

Он прибыл только на следующее утро.

Моя мать была дружна с мисс Акорт, дочерью лорда Гейтсбери. М. – это граф Моргенстиерна, один шведский дипломат; он ухаживал за Сесиль, и леди Г. его возненавидела. Он был дружен с ганноверским дипломатом де Малорти, ставшим позже обер-гофмейстером короля Георга. Чтобы отомстить этим двум друзьям, леди Гейтсбери прозвала Малорти «mal rôti» (недожаренный [фр.]), а Моргенстиерна «mal bâti» (недоделанный [фр.]). Она была очень забавная и очень горячая. Пушкин любил ее поддразнить и разозлить. Лорд Гейтсбери был и умный, и очень оригинальный, как и многие из англичан. Пушкин с удовольствием встречался с дипломатами трех великих держав того времени: Англии, Франции и Австрии. Граф Фикельмон, m-r де Барант и англичане очень ценили Пушкина.

Здесь говорится о первом чтении реформ-билля, когда он прошел в палате общин большинством только одного голоса.

Моя мать почти всегда упоминает о присутствующих лицах. Сесиль, друг молодости Императрицы баронесса Фридерихс (рожденная графиня Туровская). Она приехала в Россию и вышла замуж за барона Фридерихса, одного из шталмейстеров двора. Его служба была очень хлопотливая, так как обер-шталмейстер бывает всегда старик и появляется только на больших церемониях, как и обер-шенк, обер-камергер, обер-церемониймейстер, обер-егермейстер. «Equerry» английского двора также многочисленны. В деревне приглашали по вечерам мало народу, только близких. Именно на таких вечерах велись долгие разговоры, особенно в деревне, тогда как в городе приглашалось по вечерам много народу.

М-me де Ховен смотрела заранее русские, французские и немецкие пьесы, чтобы судить, могут ли смотреть их молодые девушки, и сопровождала их в большую царскую ложу против сцены. Боковые ложи в бенуаре и в бельэтаже направо от сцены предназначались для царской фамилии. Налево от сцены – ложи министра двора и директора императорских театров (в бенуаре). Царская фамилия часто ездила в нижнюю ложу. Великие Князья и Великие Княгини ездили в эту ложу, а также и в среднюю.

Фрейлины жили в третьем этаже, но так как комнаты во дворце очень высокие, то фрейлины говорили: «Мы живем на чердаке». По числу ступеней это равнялось 5-му этажу.

M-llе Кутузова; она была очень плохого здоровья. Была еще Софи Молен и Софи Урусова, но здесь говорится о Кутузовой.