Не подводя итогов - стр. 15
Поэтому отношение к нашему брату эмигранту со стороны немецких властей на местах, особенно властей военных (это хочу подчеркнуть), было скорее благожелательным. «Белым русским» доверяли. Хотя министерство Розенберга и возражало против пребывания их на территории обоих «райхскомиссариатов», немало наших инженеров из Праги, Белграда, Софии работало в Белоруссии и на Украине по контракту с разными строительными фирмами. Трезвый немецкий ум, вероятно, просто не допускал возможности того, что человек, изгнанный и ограбленный большевиками, может испытывать такие же неприязненные чувства к их противнику.
Благожелательно отнеслись и ко мне. До этого я некоторое время прожил под Парижем на крошечной ферме Платона М. – моего однополчанина-корниловца; волосы у меня отросли и могли уже сойти за короткий «ежик» (в лагере нас, пренебрегая инструкциями, стригли редко, и к моменту побега я не выглядел совсем уж каторжником); Платон успел договориться с еще двумя первопоходниками, которые охотно за меня поручились, засвидетельствовав как мою беспорочную службу в Добрармии и Вооруженных силах Юга России, так и довоенное проживание с нансеновским паспортом где-то на Балканах.
На ферме я быстро отъелся и окреп, помогал Платоше с его кролиководством, а свободное время просиживал над старыми эмигрантскими газетами и журналами – ими там было завалено полчердака. Сложные, очень сложные чувства вызывало это чтение.
Когда-то давно, безработным «демобилизованным красным бойцом» в первые годы нэпа, потом студентом, я часто думал о судьбе своих сослуживцев, успевших эвакуироваться из Крыма вместе с Врангелем. Иногда жалел их, иногда им завидовал (в зависимости от личных обстоятельств на данный момент), и всегда пытался представить себе их жизнь на чужбине. Это было не так трудно – в советской печати эмигрантская тема занимала тогда немалое место, благо была беспроигрышной, предоставляя «гнетущей писчей стерве» простейший способ укрепления политической репутации. Мало кто из побывавших за границей щелкоперов упускал случай позубоскалить насчет врангелевских офицеров за рулем такси или светских дам – подавальщиц в эмигрантских кабачках. Щелкоперы не всегда врали, но столько лакейской глумливости было в их путевых очерках и фельетонах, что на читателя другого образа мыслей они производили впечатление скорее обратное – не убеждали, а отталкивали, вызывая недоверие.
Сам я не сомневался в действительно бедственном материальном положении наших изгнанников. Вопреки широко распространенному в народе представлению о буржуях, драпавших из Севастополя с зашитыми в исподнее бриллиантами, мне-то было известно, что к концу 1920 года в Крыму таких «буржуев» практически не оставалось. Богачи драпанули значительно раньше, а основную массу белой эмиграции составили остатки прежнего армейского офицерского корпуса (который в России никогда не принадлежал к привилегированным слоям общества), окончательно разоренные революцией мелкие землевладельцы, недоучившиеся студенты. Ни у кого не было вкладов в «Credit Lyonnais» – естественно, что за границей им пришлось жить своим трудом, зачастую очень нелегким. Но мне всегда казалось, что в духовном, интеллектуальном плане жизнь их должна быть несравнимо богаче нашей. Потому что наша в этом смысле была ужасна.