Не подводя итогов - стр. 14
Интересно, что точно также понял нэп и наблюдатель извне – Шульгин, нелегально посетивший СССР в 1925 году (поездка была организована чекистами, о чем бедняга, естественно не догадывался); в книге путевых очерков, написанной сразу по возвращению во Францию, он постоянно повторяет одну и ту же мысль: в России все налаживается, коммунистический опыт провалился и они сами вынуждены это признать, жизнь быстро входит в нормальную колею – словом, «все как прежде, только чуть похуже». И так думали многие.
Поэтому, когда нэп рухнул, вместе с ним рухнули все надежды. Крутой поворот влево означал окончательное поражение умеренных – Бухарина, Рыкова. Уничтожив Троцкого как соперника в борьбе за господство над партией, Сталин фактически стал осуществлять его ультралевацкую программу, загоняя страну в новый вариант военного коммунизма. Разве не Троцкий выдвигал в свое время идею «трудовых армий», осуществленную драконовыми указами1940 года?
Видеть все это, догадываться о смысле происходящего, не различая впереди ничего, кроме самых невеселых перспектив, – и участвовать самому, все глубже, словно в трясину, погружаясь в реальность «победившего социализма», – было, конечно, трудно. Я часто завидовал тем, кто продолжал свято верить и в успех пятилетки, и в целесообразность нашей надрывной, от пупа, ни с какими жертвами не считающейся индустриализации, и в то, что мы через четыре года догоним и перегоним Америку. Насколько проще жилось бы, имей я хоть с маковое зерно их блаженной веры!
Нет, дар двойного видения отнюдь не облегчает жизнь тому, кого судьба им осчастливила. Лишний раз убедился я в этом, когда в самый разгар Второй мировой войны, поздней осенью 1942 года, нежданно-негаданно из «внутренней эмиграции» попал во внешнюю, оказавшись в Париже среди своих давних соратников и единомышленников.
Подробно рассказывать о том, как это случилось, вряд ли стоит – дело было довольно банальное для тех времен, и подобных историй описано немало: фронт, плен, побег и т. д. Побеги чаще кончались плохо, но бывали и удачные. Мне повезло, потому что бежал я во Франции, куда нас привезли строить какие-то военные сооружения на бретонском побережье. Приличное знание языка и помощь местных жителей помогли добраться до Парижа (на что и был главный расчет), а там уже я смог потом легализоваться перед оккупационными властями под своей настоящей фамилией. И после двадцати лет вынужденной конспирации снова стал наконец Болотовым.
Надо сказать, что к русским эмигрантам немцы относились неоднозначно. Официальная позиция была скорее настороженно-подозрительной – оно и понятно, в гестапо хорошо знали, насколько активно внедрялась в наши колонии чекистская агентура, были вполне осведомлены о деятельности Эфрона, Эйснера и многих им подобных, помнили грандиозную эпопею «Треста». Вот только со Скоблиным, похоже, вышел у них ляпсус: не разгадали, что незаменимый сотрудник, без чьей помощи едва ли удалось бы Гейдриху состряпать дело Тухачевского, в действительности работал по инструкциям Москвы. Но – с кем не бывает! Так или иначе, в «оккупированные области Востока» русских эмигрантов пускали неохотно.
Это что касается точки зрения официальной, правительственной. Но в Третьем Райхе – в отличие от Советского Союза – придерживаться официальных взглядов во всем до мелочи было не так уж и обязательно; в обязанность это вменялось лишь правительственным чиновникам при исполнении службы. На практике сплошь и рядом допускалось инакомыслие – разумеется, в известных пределах.