Не подводя итогов - стр. 17
Для них, понятно, это были годы триумфа и расцвета. Ледяное дуновение подступающего царства тьмы ощущала обычная рядовая интеллигенция – та пресловутая «прослойка», которая, будучи припечатана известным ленинским словцом, ничем иным в общественном мнении стать больше и не могла: говно они и есть, эти белоручки, недаром их сам Ильич так обозвал.
К образованным людям издавна, еще от петровских времен, было на Руси отношение настороженное, с большой опаской, но до октября 1917-го инстинктивная эта враждебность сдерживалась сложившимися формами социальной иерархии. Образованный обычно стоял на этой лестнице хотя бы одной-двумя ступеньками выше необразованного, и уже деревенский писарь был для неграмотного мужика лицо значительное, облеченное некой властью.
А когда ступеньки посыпались, тут-то и хлынуло наружу все накопившееся за двести лет. Утратив свой общественный статус, рядовой беспартийный интеллигент сразу превратился в ничтожество, в паразита, во вредное насекомое (еще одна крылатая ленинская метафора). С этим паразитом можно было теперь безнаказанно сделать все что заблагорассудится – обложить трехэтажным матом на улице или в коммунальной кухне, столкнуть на полном ходу с трамвайной площадки, ограбить, выселить из квартиры, уволить со службы. Имевшие вдобавок несчастье принадлежать к дворянскому и духовному сословиям вообще лишались всех гражданских прав, становились париями, исторгнутыми из общества «лишенцами».
Излишне говорить о безысходном обнищании той части интеллигенции, чьи знания и способности оказались не нужны новой власти. Не в этом была главная беда; эмигранты тоже бедствовали, и не только в Константинополе. Для меня, как и для небольшого круга моих знакомых (из числа «единоверцев»), самым гнетущим было вот это ощущение наползающей тьмы. Бытие охамлялось до последних пределов, ты постоянно чувствовал, что от тебя требуется перестать быть самим собой, сделаться таким же, как все вокруг. Мы, естественно, как-то к этому давлению приспосабливались, иначе было просто не уцелеть. Вся советская жизнь была школой приспособленчества, где жить «по правде», открыто оставаясь самим собой, не было позволено никому.
Именно в те годы мне особенно часто думалось, насколько ярче в духовном, интеллектуальном смысле должна быть жизнь наших эмигрантов на Западе, куда не дохлестнули волны смывшего Россию потопа.
И вот, двадцать лет спустя, зимними вечерами на Платошиной ферме под Парижем я осторожно переворачиваю ветхие, оставляющие пыльный след на пальцах страницы «Возрождения», «Руля», «Последних новостей», «Часового», и эмигрантский быт предстает передо мной во всех подробностях, с хроникальной точностью деталей. Занятие Русского народного университета на улице Севр. В Галлиполийском собрании очередная лекция профессора Головина для слушателей Высших военно-научных курсов. «Чашка чаю» бывших воспитанниц Екатерининского института. Панихида по генералам Алексееве, Дроздовском, Корнилове, Маркове. Гастроли Пражской труппы Московского Художественного театра на сцене «Батиньоль», а в зале «Данфер-Рошро» поэтический вечер молодых – Ладинский, Евангулов и др. Встреча офицеров лейб-гусарского Сумского полка. Научное собрание Общества русских врачей имени Мечникова – доктор Беляев выступит с сообщением…