Не поддающийся (чувствам) - стр. 24
***
Сообщение от Аира приходит в тот момент, когда я уже закончила все формальности в «Балашовском» и стою на парковке возле их офиса.
В этом офисе я с завтрашнего дня работаю.
Аир Петровский: Ну, как все прошло?
Рена Петровская: Отлично.
Аир Петровский: А я тебе говорил. Ну что, едем?
Рена Петровская: Едем.
Так уж получилось. Так уж совпало. Что сегодня, в день, когда меня приняли на работу в «Балашовский», мы с Аиром поедем на кладбище. Потому что сегодня так же день, когда умерла моя мать. Двадцать восемь лет назад.
Ленэра была на кладбище с утра. Она всегда приезжает рано-рано, еще до восхода солнца, когда там никого нет. Это ее привилегия, которую никто не оспаривает.
А мы с Аиром приедем вечером.
16. 3.4
***
Здесь всегда царит идеальный порядок. Правда, я бываю здесь раз в год, в свой день рождения. В этот день с утра сюда приезжает Ленэра. Возможно, этот идеальный порядок – следствие действий Ленэры. Хотя я знаю, что Аир оплачивает уход за захоронением. Но мне не важна причина.
Едва мы устраиваемся на скамье, как начинает идти медленный крупный снег. Как в тот день, когда я встретила Рустама Ватаева. Один и тот же снег. Но какие разные события.
Я придвигаюсь ближе к Аиру, он обнимает меня, и я устраиваю голову на его плече.
– Расскажи мне, какой она была. Ты же ее помнишь?
– Помню.
Дядя не расскажет мне ничего нового, Все, что мог, он мне давно рассказал. А помнил Аир немного. Он всегда был сам себе на уме, свой собственный мальчик. Отца лишился рано, мой дед ушел из жизни задолго до моего рождения. Аир рос самостоятельным парнем. Курсант, потом академия. Он мало вникал в семейные дела.
– Помню, как она пришла, мама твоя. Я тогда дома был. Даже выматерился, за что получил от Ленэры подзатыльник. У Аэлиты живот такой был… Огромный. А в нем ты.
Это все я знаю. Что был какой-то конфликт у мамы с бабушкой. Что мама ушла из дома. Что вернулась уже, как говорится, на сносях. Что так и не выдала имени моего отца.
– Ленэра сначала молчала. А потом…
А потом ревела белугой. Когда ей сказали, что ребенка спасли, а вот мать – нет.
– Удивительно, почему меня назвали Реной.
– Твоя мама взяла с Ленэры слово. Что она даст тебе нормальное имя.
И это я тоже давно знаю. Ленэра у нас ярая трезвенница. Но однажды что-то случилось – впрочем, я знаю, что, это был мой восемнадцатый, кажется, день рождения – и выпила. С тех пор я отчетливо представляю, как страшно накрывает непьющих людей даже от малых доз алкоголя. К тому моменту, когда пришел Аир, я уже выслушала длинную исповедь о том, как Ленэра везла дочь в роддом. В отличный образцовый роддом, к знакомому доктору. Они этому роддому все годовые показатели испортили: первый и единственный случай материнской смертности – и аккурат под Новый год.
Всхлипывая, икая и некрасиво кривя рот, Ленэра рассказывала, что уже тогда, в машине скорой помощи, моя мама прошлась с ней. Что просила, умоляла дать дочери хорошее нормальное имя. Что утверждала, что дочь будет обязательно красивой. И счастливой. Очень-очень счастливой.
Потом пришел Аир и увел Ленэру спать. Вернулся, долго молчал, а после обронил: «Страшно это – хоронить детей». Наверное. Но и жить, чувствуя себя напоминанием давней трагедии – тоже не очень.
Наутро, кстати, никто ни словом не обмолвился о вчерашнем. Молчала Ленэра, сервируя безупречный завтрак. Молчал Аир, листая какой-то журнал. И я молчала – что я, рыжая, что ли?