Народ на войне - стр. 11
Я опять до него приступаю: отдай да отдай. Не дает и в глаза смеется: я, мол, сильнее. Не избить, не отнять… Что день – у нас драка, начальство наблюдать стало, особенно меня, что я за им как тень ходил… На что ему кольцо, а мне ровно душу вынули… Целехонькую ночь снится, дни прежние все время в голове. Жить стало невмоготу… Говорю: утеку и муку приму… Утек, поймали и наказали примерно – ни сесть, ни лечь… Тогда отдал…
Ночи тяжелы. Дух у нас густой, спать – морит – хочешь, а нельзя. Разгонишься храпеть, ан бомбу проглядел. Ну, чисто как хрю разнесет… Что человек, что сопля… Бережешься, до того не спишь, что все в тебе ровно притянуто, дрожат все жилы. Так и сдается, что кровь брызнет…
Вон и эта, и эта девчонка, все это такие. И кто это таких берет, не скажу. Вон той годков девять, не больше… А ну, подь-ка, подь, не бойся… Стыд-то есть?.. Эх ты, тощая… На вот тебе полтину, теперь деньги дешевы… Эх ты, Акулька!.. Бетя? Имя тоже. Вот ты, Бетя, мало ангелу своему молилась, вот тебя, Бетя, и обидели… Иди себе, милая… Война, война…
Словно волк был, волосом зарос, скитался тощий по вражьим местам, и собаки гоняли.
Иду лесом, темно и холодно чего-то, хоть и лето на дворе, и звезды чистые. Иду, пожимаюсь. Собачонка по-за кустом скулит. Я цмокать, слышу, к ногам жмется и скулит. Я ее поймать норовлю, не дается, стерва. Слышу, что махонькая. Я ее ловлю, добра ей хочу – скулит и не дается. Я так, я эдак, – вертится, стерва… Я притаился, да как хвачу ее прикладом, да еще, да еще. И пошел дальше.
Что я детей порченых здесь перевидел. Жиденка одного – так забыть не могу. Почитай, в час один его солдатня кругом осиротила. И матку забили, отца повесили, сестру замучили, надругались. И остался этот, не больше как восьми годков, и с им братишка грудной. Я его было поласковее, хлеба даю и по головенке норовлю погладить. А он взвизгнул, ровно упырь какой, и с тем голосом драла, бежать через что попало. Уж и с глаз сгинул, а долго еще слыхать было, как верезжал по-зверьи, с горя да сиротства…
Скачет козочка, страх в ней играет, над землей несет легче ветру. Он за ней в лес вошел, споткнулся об груду какую-то, упал, встать не в силах… Немец раненый лежит и его за груди держит, не пускает… Сопут, борются… Грызть стал немцу руки, пустил проклятый, только глазами смерти кличет… Винтовку приложил, пальнул, а у того глаза на лоб… А коза ушла, гнаться не стал. Об немца последний заряд разрядил… Обидно охотнику…
Как сбили нас кучей, что больной, что здоровый, стоим – словно прутья в метле. Некуда податься. За мной солдат большущий, дергается что-то. Я ему – земляк, земляк, а он мутным глазом поглядел да на меня как навалится, помер. Вот так шабёр[17]…
Как вошли мы в город – все ничего. Жидова попряталась, и баб не видно. Заришься – все отперто, все твое. Патрулей не делали… Зовут, сказывают: «В патруль наряжаться». Пошли. Три окна, изба деревянная… Криком старуха кричит, нас к ей подошло трое. «Что такое?» – спрашиваем. «Грабят», – говорит, да так чудно говорит, только что понять можно. «Кто, – говорим, – грабит? Врешь, старая, всюду и всюду патрули ходят»… Идем, а там двое ихних мирных из скрыни[18] одежу дергают… Я одного за загривок, да в сундук, да запирать… Так ему смерти хочу, ровно мою старуху обидел. И не ее жаль, а обидно, что, сукин сын, на своих пошел… А старуха кричит: «То мой сын, то мой сын…» А то на ее дочке женатый, да со своим братаном тещу грабят. Ну и натешились тут… Уж били мы, били, кости целой не оставили. Ах, стерва! А добро из сундука попортили… И не думали того, а попортили… У меня эдак до этой поры вот портабак-то оттуда.