Напряжение - стр. 39

– Ну что же, – удовлетворенно сказал Шумский, – мне остается задать вам последний вопрос: какова продажная цена такой рубашки?

– От шестидесяти до семидесяти пяти рублей, – ответил старик. Кусочком замши он протер лупу и аккуратно положил ее в кожаный футляр. – Но я знаю, вы люди точные и любите точность. Поэтому разрешите мне уточнить цену и позвонить вам. Однако имейте в виду: эти рубашки ни в коем случае не дороже и не дешевле той цены, которую я назвал.

Вечером Чупрееву в Ригу была послана шифрованная телеграмма. Ему предлагалось произвести негласный обыск у рижских приятелей Потапенко.

В ожидании вестей от Чупреева Шумский и Изотов продолжали допрашивать свидетелей. Обнаружилось уже восемь человек, которые приобрели рубашки у Потапенко. Цена колебалась от сорока до пятидесяти; причину продажи Потапенко всем называл одну и ту же. Шумский и Изотов уже сами, без эксперта, легко узнавали особую вязку трикотажа, которую производила лишь одна фабрика в Союзе – рижская «Блонда».

– В чем же дело? – спросил Изотов, небрежно чиркнув спичкой, чтобы дать прикурить Шумскому. – Спекуляция?

– Угу, – затягиваясь, прогудел Шумский. – Хороша спекуляция! Хотел бы я найти дельца, который покупал бы за шестьдесят-семьдесят рублей, а продавал за сорок. Это все равно что у Ильфа. Помнишь? Фальшивомонетчики с трудом из двух золотых сделали один и угодили на вечную каторгу. С трудом… – Он поднял палец и рассмеялся. – Нет, брат, здесь, должно быть, хищение, и крупное, возможно, даже неоднократное.

– Думаешь, он шил из ворованного материала?

– Не похоже. При обыске мы так или иначе натолкнулись бы на материю, не на куски, так на раскрой, обрезки… Нет, здесь орудует шайка, а Потапенко – звено… Впрочем, ну их к черту, рубашки, пусть Кока Звягинцев ими занимается. Это прямое дело ОБХСС. – Шумский скрестил руки на груди, вздохнул. – Нас должно интересовать одно: какую роль в убийстве сыграл Потапенко, на чем строились их взаимоотношения?

На допросах Потапенко отрицал все: Красильникова он не знал, никогда не видел, поэтому, естественно, записок ему не писал и не мог писать. И вообще никаких записок он никому не писал; рубашек не продавал; с Ригой никаких дел не имел.

Подобные обвиняемые, отрицавшие все на свете, Шумскому попадались. Любую мелочь они признавали только тогда, когда уже невозможно было не признать, когда отступать было некуда. Следствие в таких случаях затягивалось, иногда запутывалось, приходилось возвращаться, начинать новые допросы… И было это обычно тогда, когда за преступником скрывались тяжкие грехи.

– Значит, кто такой Красильников, вы не знаете, – утвердительно сказал Шумский.

Потапенко кивнул, закрыв свои серые водянистые глаза:

– Совершенно верно.

– И записка эта написана не вашей рукой.

– Не моей.

– А что вы скажете на это? – Шумский театральным жестом протянул анкету, заполненную Потапенко в эстраде, заявление в домохозяйство и бланк с графической экспертизой почерка записки. – Видите, почерк-то один и тот же…

Потапенко подержал перед глазами листы и вернул их с безучастным видом.

– Так ведь экспертиза может и ошибиться, – сказал он спокойно. – Анкету писал я, это точно, заявление – тоже я, а вот записка не моя.

– Не-ет, – возразил Шумский, чувствуя, что Потапенко уже некуда деться. – Это вы бросьте. Экспертиза строится на научной основе. А науку не обманешь. Но если уж вы такой Фома неверующий, то взгляните сюда. – Он достал тетрадь, найденную Изотовым у Потапенко, открыл на том месте, где был вырван клок от страницы, и приставил записку. – Так что же? Права или не права экспертиза?