Над Тиссой (сборник) - стр. 3
– Раздевайтесь, – кивнул он в сторону парашютиста. Тот нерешительно топтался посреди большой комнаты, на краю ковра. – Раздевайтесь, говорю, садитесь.
Парашютист сел. Его чуткое ухо было все время настороже: когда же, наконец, в голосе советского майора зазвенят повелительные нотки, послышатся превосходство, презрение.
Зубавин молчал, углубившись в свои бумаги, словно забыв о существовании арестованного.
Парашютист робким покашливанием напомнил о себе.
– Курите! – не поднимая головы, сказал Зубавин и предложил ему сигарету.
– Пан майор, я хочу рассказать…
– Куда нам спешить? Особенно вам. Покурите, – и Зубавин опять замолчал, продолжая заниматься бумагами.
Парашютист кивнул головой и печально улыбнулся, давая понять, что до него дошла ирония. Он жадно курил, беспокойно ерзая на стуле.
Долгое молчание майора нервировало парашютиста. Тщетно пытался он скрыть тревогу, глядя на русского, который был так непохож на того чекиста, какого рисовали американские и германские газеты, журналы и преподаватели школ разведки.
Диверсант думал увидеть на его лице злорадное самодовольство, желание насладиться плодами своей победы, но оно было буднично спокойным.
У майора длинные светло-русые волосы. Чистые и мягкие, они покорно льются к затылку. Глаза синие, удивительно переменчивые: то строгие, то улыбчивые, то грустные, то насмешливые. Движения его замедленные, подчеркнуто аккуратные.
Зубавин угадывал состояние лазутчика. Судя по всему, он не станет запираться, но и не будет откровенным до конца. Он сделает важные признания, но скроет самые важные. Зубавин усмехнулся про себя: «Не ты первый, не ты последний прибегаешь к подобной уловке».
Он сложил бумаги, придавил их тяжелым прессом и, прямо, в упор взглянув на диверсанта, спросил:
– Фамилия?
– Тарута, – с готовностью ответил парашютист. – Иван Павлович Тарута. Родился в тысяча девятьсот…
– Тарута? – переспросил Зубавин. – Хорошо, предположим. Куда направлялся?
– В Киев.
– Когда вам сделали пластическую операцию? – спросил Зубавин, вплотную подойдя к парашютисту и рассматривая его искусственно вздернутый нос и следы оспы, разбросанные умелой рукой хирурга по щекам и подбородку.
Парашютист закрыл глаза, долго молчал. Зубавин не мешал ему. Он терпеливо ждал, готовый и к новым уловкам врага и к частичному признанию.
– Три года назад, – ответил парашютист.
– Зачем? Чтобы изменить лицо, которое в Яворе кое-кто хорошо знал? – Зубавин вернулся к столу и положил перед собой стопку чистой бумаги. – Фамилия?
– Карел Грончак.
– Кличка?
– «Медведь».
– Подготовлен, конечно?
– Окончил специальную школу.
– Какую? Как туда попали? Кому служите?
Грончак незамедлительно ответил на все вопросы. Он рассказал, когда и при каких обстоятельствах стал служить американской разведке. Родом он из окрестностей города Явора, сын владельца обширных виноградников и фруктовых садов, бежал с отцом в Венгрию при вступлении Советской Армии в Закарпатье. Через некоторое время, когда советские войска вошли в предместья Будапешта, Грончаку пришлось удирать вместе с хортистами и салашистами дальше, в Германию. Потом он оказался в американской оккупационной зоне. Здесь, в Мюнхене, он и завербовался. Его определили в школу, созданную в одном из бывших высокогорных санаториев. Жил Грончак в комнате, из которой через окно было видно только небо. Встречался лишь со своими преподавателями. Пищу ему приносила одна и та же неразговорчивая женщина. Дышать свежим воздухом его вывозили в закрытой машине за несколько километров от санатория. Прогулка обычно совмещалась с упражнением в стрельбе из пистолета, с лазанием по скалам и деревьям.