На службе Его Величества - стр. 7
– Марсель, сходите, пожалуйста, за врачом.
– Ах «пожалуйста»?! Я вам сейчас не только доктора, я еще и комиссара приведу!
И привел.
Две недели разбирательств, заседание дисциплинарного комитета – и с 25 августа 1881 года я, Анри Жан Мари Бинт, тридцати лет от роду, отслуживший, разведенный, остался без единого су в кармане. И без всяких шансов зарабатывать на жизнь тем, что я умею лучше всего.
Merde! Как они могли так со мной поступить?!
Папаша крайне недоволен моим приездом. Нет, конечно, и он и мама́ очень рады меня видеть. Но вот повод их явно печалит. И если для мама́ важнее, что ее сын вообще заехал домой, то вот папа́…
– Сын, я хочу серьезно поговорить с тобой.
– Я внимательно слушаю, отец.
– Это насчет твоей работы!
Ну вот. Сейчас он в который уже раз заведет шарманку про то, что им трудно содержать меня так долго, что взрослый человек должен трудиться, что в нашей семье никогда не было бездельников, что я всегда могу вернуться в армию и все прочее в том же духе. Порой мне кажется, что ни один отец на свете ни за что не упустит возможности прочесть своему отпрыску подробнейшее наставление о том, как именно следует жить и работать. Что ж, стискиваю зубы и натягиваю на лицо внимательное выражение.
– А что насчет моей работы? Папа́, я же тебе говорил: в Париже без протекции меня даже в бистро гарсоном не возьмут! Или ты хочешь…
– Помолчи, Анри. Помолчи и послушай. И не делай вид, что ты очень внимателен! Я эти напускные выражения на твоей физиономии давно знаю.
Кажется, на этот раз он действительно не собирается читать мне мораль. Тогда что?
– Ты знаешь, кто такой его милость Жорж Шарль Дантес барон Геккерн?
Еще бы мне не знать! Папаша с самого детства твердил мне, скольким обязан «удивительному человеку», под началом которого он трудился в мэрии, когда я появился на свет. И о том, как все жители Сульса радовались, когда барона избрали мэром. И…
Буду откровенен: главное достижение господина барона за время его пребывания на посту мэра – городскую канализацию – я действительно оценил по достоинству, стоило мне оказаться в старых вонючих кварталах нормандских городишек. Что же до всего остального – не знаю. А главное, не понимаю, чем «его милость» может мне сейчас помочь.
– Ты же знаешь, что его милость в молодости жил в России и до сих пор очень известен в этой стране?
Ну знаю. И что? Я и русских этих видывал в Париже – кутилы и разгильдяи. Одно слово – художники… Через одного тащил бы на набережную Орфевр, 36! Мне-то что до них?
– Анри, не отвлекайся!
Ага, ты еще подзатыльник мне дай, как мальчишке! Ну? Нет, покосился на мои ладони – и остыл. Правильно, папаша, руки-то у меня посильнее будут.
– Папа́, я очень уважаю твоего бывшего патрона и нашего бывшего мэра. Честно. Но совершенно не понимаю, чем он мне поможет вместе со всеми своими русскими. Я их в Париже навидался, между прочим…
– Мой Бог! Анри, да помолчи же в конце концов! Речь идет о твоем будущем!
Хорошо, помолчу. Отец краснеет, а это значит, что к вечеру его опять придется укладывать в постель и кормить порошками. Как бы я ни был зол на его нравоучения, до этого я доводить не хочу.
– Да, папа́, прости, я весь внимание. Что я должен сделать?
– Я испросил для тебя аудиенцию у его милости. Его милость сказал: ему есть что тебе предложить. Он ждет тебя завтра к восьми часам утра у себя дома. Будь любезен, приведи одежду в порядок, побрейся – и не опаздывай! И обязательно, слышишь, – обязательно! – обращайся к барону «ваша милость». Он очень не любит, когда об этом забывают. Ты мне обещаешь?