Мякоть - стр. 33
– Странное ощущение, – пробормотал Рыбкин. – Как будто я вас где-то видел. Причем недавно.
– Ты не понимаешь! – торжественно прошептал Горохов. – Это же Вася!
– Стиляга из Москвы? – спросил Рыбкин.
– Кстати, – Горохов прокашлялся. – Вот Рыбкин тоже баловался блюзом. Но уже несколько лет не берет в руки гитару. Забыл, наверное, уже все. Хотя, некоторые говорят, что это как ездить на велосипеде. Разучиться невозможно. Я его уговариваю…
Вася был похож на американского актера Ника Нолти в его седые, но еще не древние годы, и одновременно на странного рокера Константина Ступина, на чьих роликах Рыбкин иногда зависал в ютубе, поскольку не мог понять сути хтонической первородности, прущей из его музыки. Но сходством все и ограничивалось. Вася был другим. Он просто сидел, проворачивая на безымянном пальце левой руки прозрачный слайдер, и как будто ждал чего-то.
– Елки-палки, – спохватился Горохов. – Как же это я? Сейчас-сейчас…
Борька сорвал пробку с бутылки и налил в стакан виски. Налил щедро. В края. Васька кивнул. Взял стакан. Опрокинул его в рот, зубы в котором видали и лучшие времена. Подхватил с тарелки стрелку лука, бросил на кусок бородинского ломоть ветчины, зажевал все это и, еще продолжая гонять по рту пищу, закрыл глаза. Закрыл глаза и ударил по струнам. Нет. Коснулся их.
…
Это был настоящий блюз. Не менее настоящий, чем сыгранный на жестяной банке с натянутой проволокой каким-нибудь афроамериканцем в алабамской глубинке. Или даже в Африке. Он начинался с ритма, подчинялся ритму, состоял из ритма и обращал в собственный ритм все – и дом Горохова, и его дорожки и газоны, и окружающие дома, и покрытый стерней луг, и Алаунские горы вместе с неблизким горным озером Селигер, и самого Горохова и, самое главное, Рыбкина, который, не стесняясь никого, плакал, поскольку никогда он не только не мог приблизиться к такому исполнению, он даже не мог и предполагать, что оно возможно. Или же он плакал не об этом? Может быть, стоило закрыть глаза и подумать о том, к чему он пришел к своим немалым годам? Или дело было не в том, к чему он пришел, а в том, от чего он ушел? Что он потерял? И потерял ли? Или же он никогда больше не испытает того чувства, что посещало его проблесками когда-то с Ольгой и затопило целиком с Сашкой? Ведь не привиделась же она ему? Нет? Что он должен сделать, чтобы остаток его жизни был таким же, как и последние несколько месяцев? На какие части должен себя порвать? Или же ему следовало просто завыть, как воют струны на гитаре этого безумного колдуна, следуя за его слайдером? Почему он молчит? Почему он не произносит ни звука? И отчего он неизвестен? Отчего Рыбкин ничего не знает об этом музыканте. Вот уж действительно, кто блюзмен. Впрочем, какой там, мен. Просто блюз… С ума сойти… С ума сойти… С ума сойти… Может быть, это и есть выход?
…
Когда Рыбкин, замерзнув, открыл глаза, стояла уже ночь. На столе помаргивала керосиновая лампа, вокруг которой вились редкие осенние мошки. Любовь Горохова к дурацким книжкам и прочей бессмысленной старине как будто подчеркивала зыбкость времени. На тарелках все было съедено, в бутылках – выпито. Горохов спал на лавке, натягивая на шею воротник куртки. Васи – не было. Но на столе стояли три стакана. С того места, на котором не так давно сидел музыкант, на Рыбкина с презрением смотрел рыжий мейн-кун.