Мукури-Кокури. Путевые заметки о Фукуоке - стр. 3
Последним сражением многолетней войны кланов Тайра и Минамото стала битва при Данноура – в узком проливе недалеко от нынешней Фукуоки. Когда стало ясно, что победы не будет, госпожа Нии взяла за руку своего внука, шестилетнего императора Антоку, и со словами: «Там, на дне, под волнами, мы найдём другую столицу», – шагнула с ним в море.
Великая история, построенная по всем канонам ваби-саби. Где красота в утрате, а жизнь быстротечна, как цветение сакуры. Но не все любят печальные финалы.
В Фукуоке рассказывают: младшая сестра императора, Чизуру-химе, спаслась. Она укрылась в пещере у подножия горы, на которой теперь стоит храм Нандзоин. Её приютили в доме семьи Ямаго – бедного, но верного своим клятвам самурайского рода. Для них она стала дочерью. А когда выросла – женой их старшего сына. Так Чизуру-химе обрела новую судьбу и стала принцессой Сюндзю. И жили они долго и счастливо.
У каждого народа своя великая княжна Анастасия.
Легенда вернула то, что история отняла. Принцессы должны жить.
В старой русской транскрипции название острова Кюсю звучало как Киу-Сиу.
– Вы прилетели к нам с Тау Кита?
– Нет, с Киу-Сиу Ориона.
Во влажном морском воздухе Кюсю запахи сгущаются. Становятся плотными, почти зримыми – как мазки на картине.
Солёный пар с залива. Жареный батат у рынка. Мокрый мох в тенистом ущелье. Цветы сакуры в парке Охари. Хвоя на горной тропе. Дым от якитори в Тендзине. Тёплый запах сдобы, свежесть азалии, водоросли во время отлива.
Ветер кружит между ними, то морской – с солью и железом, то горный – с влажной зеленью, то городской – с кофе и дымом.
Если бы существовала одорография – искусство запечатлевать запахи, как мы запечатлеваем свет, – в Фукуоку ездили бы фотографировать ароматы. Устраивали бы специальные одорографические туры в город, в котором воздух живёт своей жизнью. Меняя платья, как модница. Растекаясь тушью по бумаге. Оставляя не образ – ощущение.
Шёл по острову Ноконосима и думал. Вот у нас, у советских, в анамнезе морозные зимы, раскулаченные и расстрелянные предки, коммуналки и овощебазы, жизнь в Союзе и всё такое. Хтонь вперемешку с оливье.
А у тех, что идут мне навстречу? У них же вместо всего этого солнце, море, пикники под сакурой и праздничные фейерверки? Или у них тоже хтонь – только своя, японская? Не узнать. А даже если скажут – пойму ли я?
Или хтонь, где бы она ни была, всегда про одно и то же?
Склон цветочного парка на острове Ноконосима уходит к морю, будто протягивает лепестки.
Весной здесь цветёт неофила – нежная, чуть наивная, с лепестками цвета газировки рамунэ. Не настоящий классический рамунэ, ледяной и праздничный, а тот, что постоял открытым на солнце: шипение ушло, а нежно-голубая свежесть осталась.
За ней море. Сине-зелёное, с янтарными бликами, как подмешанным в глубину солнцем. Где-то оно уходит в ультрамарин с зеленью, где-то – в нефрит с тенью старого заката.
А над ними небо: выцветшее как старая открытка. Такое бывает только весной, когда холод уже отступил, а жара ещё не настала.
Как в пейзажах позднего Моне, здесь всё растворено в цвете: небо отражается в цветах, море продолжает склон и весь пейзаж держится на одной, почти неслышной ноте.
Старики рассказывают, что раньше, задолго до того, как здесь появились поля и храмы, это море принадлежало другому народу. Их звали азуми. Морское племя, которое не держалось за сушу. Они строили дома, но жили в лодках, на волнах, в тумане.