Мой век, мои друзья и подруги - стр. 31

– А мне нравятся большевики! – сказал отец, вынимая из серебряного портсигара толстую папиросу.

– Вам, Борис Михайлович, всегда нравится то, что никому не нравится, – небрежно отозвался Роберт Георгиевич.

Марго (так называли Вермельшу близкие люди), нервно поиграв щеками, похожими на розовые мячики, добавила желчно:

– Борису Михайловичу даже «Облако в штанах» нравится… этого… как его… ну?

– Владимира Маяковского, – мягко подсказал отец.

– Что? – ужаснулся знаменитый присяжный поверенный. – Вам нравится этот бред сивой кобылы?

– Талантливая поэма.

– Та-лан-тли-вая?

с улыбкой прочитал отец по памяти, на которую не мог пожаловаться.

– Типичнейший большевик! Этот ваш… Ну, как его?

– Маяковский, Маргарита Васильевна, – подсказал отец с тою же улыбкой, без малейшего раздражения.

– Вся их нахальная психология тут. В каждом слове! В каждой букве!

И у Марго от возмущения даже заискрились ее открытые банки с ваксой.

– По всему видно, что ваш… – запнулась она, – …Маяковский тоже на каторге воспитывался.

А Роберт Георгиевич шикарно захохотал. Он был эффектёр, как говорили в XIX веке.

– Уф-ф!.. Насмешил, Борис Михайлович!.. Насмешил!.. У златоуста буйно росли волосы на руках, в ушах, в носу, словом, везде, где они не слишком были нужны, и упрямо не росли на голове, где было их законное место. Это еще увеличивало его лоб, и без того непомерный.

– И эта гнусь, родной мой, называется у вас поэзией?

– Такой уж у меня скверный вкус, Роберт Георгиевич, – как бы извиняясь отвечал отец.

– Не смею возражать, не смею возражать.

И златоуст, очень довольный своей репликой, нежно погладил лысину, желтую и блестящую, как паркет, только что натертый.

Огромные лбы принято считать чуть ли не признаком Сократовой мудрости. Экой вздор! В своей жизни я встречал ровно столько же высоколобых болванов, сколько и умников, в числе которых, надо сказать, довольно редко оказывались краснобаи.

– Нет, господа, с большевиками я даже на биллиарде играть не согласен! – всюду заверял Роберт Георгиевич своих судейских коллег и партнеров по винту.

– Этого еще не хватало! – фыркнула Марго. – Нашел себе подходящую компанию.

Следует заметить, что большевики тогда не нравились и доктору Петру Петровичу Акимову, которого сейчас поджидали. А ведь про доктора не только в гостиных и в клубе, но и на базаре всегда говорили: «У-у, это голова!»

Когда к Петру Петровичу приходил пациент с больным сердцем и спрашивал: «Доктор, а коньячок-то небось мне теперь пить нельзя?.. И курить небось – ни-ни?.. И насчет дамочек…» – Петр Петрович обычно клал такому пациенту на плечо свою костистую руку и внушительно поучал: «Самое вредное для вас, дорогой мой, это слово "нельзя" и слово "ни-ни". А все остальное – Бог простит… И я вслед за ним».

По уверениям пензяков, больные уходили от умного терапевта почти здоровыми. Я бы, например, добавил: «Психически». А ведь и это немаловажно.

Да и прочие медицинские советы Петра Петровича, по моему разумению, были прелестны.

«Вам, батенька, – наставлял он свежего пациента, – прежде всего надо к своей болезни попривыкнуть. Сродниться с ней, батенька. Конечно, я понимаю, на первых порах она вам кажется каким-то злодеем, врагом, чудовищем. Чепуха, батенька! Вот поживете с ней годик-другой-третий, и все по-хорошему будет. Уж я знаю. Даже полюбите ее, проклятую эту свою болезнь. Станете за ней ухаживать, лелеять ее, рассказывать про нее. Вроде как про дочку. Приятелям своим рассказывать, родственникам, знакомым. Да нет, батенька, я не смеюсь, я говорю серьезно. Честное слово. И чем раньше это случится, тем лучше. Вообще, батенька, в жизни философом надо быть. Это самое главное. Обязательно философом… Хочешь не хочешь, а к полувеку надо же какую-нибудь болезнь иметь. Помирать же от чего-нибудь надо. Так ваша болезнь, батенька, не хуже другой. Даже, на мой глаз, посимпатичней».